– Я мог и не родиться и могу завтра умереть. Монархия не кончится вместе со мной.
Мои кузены составляют неисчерпаемый резерв…
– Достаточно софизмов, – прервал его император.
– Но это вовсе не софизмы, – бросил Рудольф. – Вы что же, не поняли, о чем мы спорим в течение часа? Я нашел наконец счастье и от него не откажусь. Если вы не позволите мне как официальному лицу воспользоваться им, я стану лицом частным.
– А на что ты будешь жить?
Вопрос прозвучал так неожиданно, что Рудольф осекся. Он в ярости смотрел на отца.
– Вы хотите сказать, что лишите меня всех материальных средств к существованию? Это в вашей власти, но это будет недостойный поступок.
– Замолчи! Я не собираюсь давать тебе отчет… Я поступлю, как сочту наиболее целесообразным.
– Будьте осторожны. Из тупика, в который вы меня загоняете, есть и иной выход.
За этой угрожающей фразой последовало долгое молчание. Франц Иосиф поставил локти на стол и охватил голову руками, как делал всякий раз, когда хотел поразмышлять.
Рудольф поднялся и, забыв об этикете, ходил взад-вперед по кабинету. Он сделал выбор и добьется свободы, а если нет… Мысль о возможном расставании с Марией ни разу не пришла ему в голову. Они останутся вместе, как бы ни сложилась их судьба. Их союз не будет разорван.
Рудольфа охватила ужасная усталость, он жаждал полного отрешения от происходящего вокруг него. Зачем он все еще находится в этой холодной комнате? Почему немедленно не уйдет? На что еще надеется? Что за абсурд продолжать сражаться, когда так легко достигнуть обители, где нет места борьбе, где царит вечный покой. Очарованная страна за границами земного мира представлялась ему такой безмятежной, такой притягательной, что ее образ он хранил до конца этой тягостной сцены.
Император наконец встал. Он подошел к сыну и, положив руку ему на плечо, повел к дивану.
– Присядем. Теперь с тобой говорит не император. Побеседуем как отец с сыном.
И жест, и тон императора удивили Рудольфа. Но он не позволил себе расслабиться. Отец, будучи старым опытным политиком, умевшим манипулировать людьми, приготовил, без сомнения, некую западню. Принц дал себе слово быть настороже и не рисковать. А на приглашение императора ответил с такой охотой, что тот не усомнился в его искренности.
– Ничто не могло бы доставить мне большего удовольствия.
Император усадил Рудольфа рядом.
– Ты мой сын, единственный сын. Я люблю тебя и жалею, что у нас не было возможности поговорить друг с другом с открытым сердцем. Мое время не принадлежит мне, ты знаешь. – Он вздохнул. – Сколько трудов, сколько забот!
Он продолжал тем же доверительным тоном рассказывать о своей жизни, о том, как в восемнадцать лет его царствование началось среди урагана, свирепствовавшего над Европой и опрокидывавшего династии как карточные домики; как все эти годы его лампа первой загоралась в еще спящей ночным сном Вене; о том, что с тех пор четыре десятилетия прошли в тяжелом и неблагодарном труде и теперь подошла старость, а у него не было ни дня отдыха.
Он говорил мягко, не жалуясь, не стараясь возвеличить себя, с видимым безразличием. На фоне этой рисуемой крупными мазками картины у Рудольфа мало-помалу возникало новое представление об отце. „До какой степени он хитер, я и не представлял себе“, – размышлял он про себя. Ему пришло на память замечание современного писателя: „Все Габсбурги – прирожденные артисты“, – которое его озадачило. И вот теперь он открыл – невозможно не поверить, – что его отец был наделен талантом! В этот момент Рудольф восхищался им, но твердая решимость выстоять, с которой он начал беседу, оставалась непоколебимой.
Император продолжал рассуждать: – Мы представители многовековой династии, сын мой. В оппозиционных кругах, которые ты посещаешь… о, я не сержусь на тебя, – поспешил он добавить, – это входит в твою роль наследного принца… в этих кругах мою политику судят без снисхождения. Люди, не обладающие властью, думают лишь о настоящем. Что касается меня, то, будучи звеном в длинной цепи людей, выполнявших одну и ту же задачу, я вынужден думать о поколениях, которые придут за нами. Мои народы не всегда понимают причинность моих действий, но я завоевал их доверие, потому что они смутно чувствуют, что их император и король беззаветно работает для них… Если мы откажемся от нашей миссии, сын мой, если династия прекратится, ныне объединенные народы разделятся и начнут вести братоубийственные войны. На месте процветающей и славной империи, которую твои предки складывали по камушку, останется горстка государств, слабых, уязвимых, со страхом смотрящих в свое завтра, границам которых будут угрожать мощные соседние державы… Ты же понимаешь, Рудольф, что невозможно опровергнуть то, о чем я тебе говорю.
При других обстоятельствах Рудольф был бы счастлив впервые в жизни вступить с императором в политическую дискуссию. Теперь было слишком поздно, на карту оказались поставленными не сорок миллионов жителей и сама империя, а жизнь его и Марии. Рудольфу стало совсем не по себе. Ему противостоял искушенный противник, навязавший сражение на своей территории. Рудольф неминуемо обречен на поражение. Лучше бы разом порвать все, спастись бегством… Проявив слабость, принц не решился на такой шаг и все-таки ввязался в спор:
– А не является ли служение ради будущего ничем иным, как самообманом? Народы никогда не бывают довольны, они постоянно жалуются, они неблагодарны. Да и неизвестно, что может случиться. Ураган может обрушиться на нас с севера. Где сказано, что наша тысячелетняя династия будет продолжаться бесконечно?
– Не знаю, – заметил император, – иногда и у меня появляются сомнения. Возможно, я буду последним императором. И все же наш долг от этого не меняется. Солдат не обсуждает приказов. Скоро наступит твоя очередь взять бразды правления в свои руки. Я рассчитываю на тебя.
Глухим голосом, будто обращаясь к самому себе, Рудольф промолвил:
– Единственное, что имеет значение, – это чтобы бразды правления были переданы. Упавшего солдата заменяет другой.
Император вздрогнул при этих словах. Неужели так рассуждает его сын, представитель династии Габсбургов? Вот они – бок о бок, двое мужчин одной крови. Однако их разделяет бездна. Император сидел неподвижно, опустошенный, не зная, что делать.
Вдруг с Франценсплац донесся звук горна, оповещающий о смене караула. Сорокалетнее царствование приучило императора наблюдать за прохождением батальона, который в этот час вступал во дворец. Каким бы делом он в данный момент ни был занят – давал ли аудиенцию или председательствовал на совете, – он отвлекался, шел к окну, и его сердце солдата по-особому радовалось строю бравых солдат, которых он готовил для защиты империи.
