– Я… как видно, я для тебя слишком легкая добыча, – прошептала она.
– Добыча? – Рука Данте замерла.
– Я не должна была так быстро уступать тебе.
Он прижался щекой к ее лбу, и по его телу прошла сильнейшая дрожь.
– Добыча… Я никогда… я никогда не подходил ни к кому таким образом.
Он с трудом отодвинулся от Глорианы, не переставая пристально смотреть на нее такими ненасытно голодными глазами, с ощущением такой первозданной потребности в ней, что она затрепетала от притягательной силы этого взгляда.
– Данте?
– Прости меня, Глориана. – Он опустил голову на руки, словно его разом покинули силы в тяжкой борьбе между долгом и страстью. – Я молю Бога о том, чтобы душа Джона Ди в эту минуту покрылась в аду гнойными пузырями.
Одним стремительным и легким движением он поднялся на ноги и вышел из вагона, прежде чем женщина успела попросить его не уходить.
А она осталась лежать некоторое время на его постели, терзаясь в равной мере как от унижения, так и от сознания собственной вины. Она вела себя как распутница, развеяв по ветру осторожность, которую никогда не теряла. Она заслуживала любого наказания, грозившего раздавить ее сердце, подобно тому, как Данте раздавил между пальцами сахарный кубик. Слава Богу, единственными свидетелями ее позора были лошади.
Глориане больше ничего не оставалось, как подняться и дрожащими пальцами застегнуть блузку и юбку. В какой-то момент их любовного безумия волосы ее спутались, и теперь в них торчали соломинки. Она тщательно их убрала, отряхнула юбки и сердитым движением утерла слезы, тут же пожалев об этом. Одна актриса, Милли Воскемп, учила ее, как следует красиво плакать на сцене, накапливая в глазах хрустальные слезы и проливая их так, чтобы при этом не покраснели и не распухли глаза. И никакого хлюпанья носом! Однако после того как она снова попыталась вытереть слезы, кожа у нее под глазами распухла и стала красной, как помидор. Мод, несомненно, это заметит и будет спрашивать, почему она плакала. Глориана молила Бога, чтобы Мод уже спала и чтобы ей удалось юркнуть в постель совсем незамеченной.
Впрочем, сейчас она бы не смогла ответить ни на один вопрос. Данте доказал правильность всех мудрых советов. Он отказался от нее тут же, как только она сказала, что является для него слишком легкой добычей. А за мгновение до этих слов, казалось, наслаждался. Правда, не так самозабвенно, как она. Данте произнес чье-то имя – она не могла его вспомнить, потому что была так поглощена этим мужчиной, что не вспомнила бы, вероятно, и собственного имени. Она упивалась своими ощущениями, без сопротивления отдав свою душу аду, а Данте откровенно кощунствовал…
Джон Ди. Таково было имя, произнесенное Данте. Колдун, которому, как сказал Данте, когда-то принадлежало ее зеркало.
Проклятое зеркало. Все сводилось к этому проклятому зеркалу. И все, что произошло, было не чем иным, как попыткой добиться желаемого, чтобы она отдала ему зеркало как можно скорее, задолго до окончания их договора.
Она собрала все силы, чтобы не поддаться пронзительной боли, когда к ней пришла эта страшная догадка, а потом распрямила спину, вспомнив о своей гордости. Как бы то ни было, слова ее о легкой добыче должны были убедить его в том, что она не поддалась на эту маленькую хитрость. И теперь она его раскусила. В следующий раз ему не удастся так быстро пробить брешь в ее круговой обороне. Впрочем, следующего раза и не будет. Она больше никогда не подпустит его к себе ближе чем на пять футов, во всяком случае, не при романтических обстоятельствах. Никогда.
И все же, когда она проходила по узкому мостику над сцепкой между вагоном-конюшней и ее личным вагоном, Глориана не могла не вспомнить о том, как твердо, как надежно вел он ее через это зыбкое пространство.
Она почувствовала облегчение, увидев, что Мод действительно уже была в постели. Она встретила Глори лишь невнятным «Спокойной ночи, дорогая]чИ повернулась на другой бок.
Глори сбросила как попало свою одежду и засунула на самое дно самого глубокого из своих сундуков. Может быть, со временем, когда она наткнется на эти вещи снова, она сможет их надеть, не вспоминая нежных и сильных пальцев Данте, игравших с каждой пуговицей, с каждой лентой.
Потом она улеглась на свое ложе и лежала без сна, глядя в никуда, а по ее щекам струились горячие слезы. Так продолжалось долго, до тех пор, пока звук шагов не дал ей понять, что Данте занял свой пост на крыше ее вагона.
Интерлюдия
15 января 1559 года. Вестминстерское аббатство
Точно в час, указанный расположением звезд, с резким скрежетом распахнулись двери собора, и Елизавета Тюдор в одиночестве двинулась к алтарю.
Кое-кто возражал против неприличной спешки с коронацией всего через два месяца после смерти ее сестры Мэри. Многие возмущались огромными суммами денег, взятых Елизаветой в долг для проведения этого торжества.
Звезды требовали, чтобы Елизавета надела на голову корону именно в этот день, а указами было предписано, чтобы церемония была как можно более пышной. Елизавета последовала совету Джона Ди согласно его давнему предсказанию.
Но среди великолепия Вестминстерского аббатства Елизавета не обратила на Ди ни малейшего внимания, не удостоила его, своего астролога, ни единым взглядом. Ни больше ни меньше. Сплошь расшитый вышивкой мундир, который она ему подарила, вызывал у него дьявольский зуд, доставлявший ему нестерпимые муки. Не чесаться же ему на протяжении всей церемонии коронации, да еще на глазах новоиспеченной королевы.
Королевский хор пел как никогда воодушевленно. Руководившего церемонией епископа Карлайлского в необычайно роскошном облачении окружали орды его льстивых приспешников. Многие высокопоставленные священники отказались проводить эту торжественную церемонию из боязни не угодить тем, кто оспаривал право Елизаветы на трон. «Им еще придется горько пожалеть о своем малодушии», – думал Ди. Они достаточно скоро узнают, что Елизавета Тюдор никогда не забывает унижения.
Она опустилась в государственное кресло перед высоким алтарем. Карлайл четырежды провозгласил ее королевой. Четырежды плотно набившаяся в собор толпа прокричала возглас одобрения, прокатывавшийся каждый раз мощной волной от самого алтаря до огромной массы подданных Елизаветы, не вместившихся в собор и остававшихся за его стенами. Назначение отгороженной шторами ложи стало понятно, когда Елизавета исчезла за ними и скоро вышла снова, переодетая в платье из королевского пурпурного бархата и золототканую шелковую мантию. Трубы пропели радостную мелодию, когда она царственной походкой прошла по кругу в знак того, что брала английский народ под свое покровительство.
