– Дело не в том, что я боюсь разозлить Оливию. Это погубит ее. Наш брак будет признан недействительным. Мэри мертва. И зачем теперь вытаскивать скелеты из шкафов?
Гарет с трудом боролся с желанием придушить его.
– Ты абсолютно прав. Нет причин губить жизнь Оливии, потому что ты самовлюбленный ублюдок без чести и совести.
– Не надо…
– Надо, очень надо, черт тебя дери. Мы будем об этом молчать. Ты и я. Но ты кое-что подпишешь прямо здесь и сейчас. Ты сделаешь так, чтобы мальчик не остался без гроша.
Суттар недовольно фыркнул. Он не привык, чтобы им командовали.
– Ты отнимаешь у него все, что принадлежит ему по праву рождения, – сказал Гарет, схватив брата за предплечье. – Он рожден, чтобы стать следующим графом Роксвеллом, а ты сделал его бастардом младшего брата. Ты возместишь ему то, что у него отнял, настолько, насколько это в твоих силах, пусть даже он никогда не узнает, почему это было сделано.
– Он сын дочери торговца, – небрежно махнув рукой, сказал Суттар, словно этот факт оправдывал его предательство.
– Я тебе помогаю, а значит, я и ставлю условия.
Боу стремительно поднялась наверх. Ей пришлось долго петлять по коридорам, прежде чем она добралась до двух смежных комнат, в которых когда-то жили дети прежних хозяев. Вся мебель была в чехлах, а на оконных стеклах толстым слоем лежала пыль. До этих комнат руки не доходили – в них пока не было нужды. Она и сейчас не верила, что детская будет заселена, несмотря на то что на руках у нее плакал ребенок. Боу стащила чехол с кресла и тяжело опустилась в него. Ребенок слез с ее колен на пол и самостоятельно добрался до двери.
– Хочу маму! – решительно заявил он. Он выглядел растерянным, испуганным и явно не понимал, зачем его сюда привезли.
– Я понимаю, малыш. Но мамы тут нет. – Боу достала из кармана носовой платок и вытерла ребенку нос. В растерянности она обвела взглядом помещение. Здесь ведь была детская. Надо чем-то отвлечь мальчика. Боу встала с кресла. Где же тут ящик с игрушками?
Сын Гарета – при одной мысли об этом у Боу начались перебои с дыханием – семенил за ней. Она присела на корточки возле подоконника. Под окном оказался ящик с откидной крышкой. В нем нашлась изрядно потрепанная плюшевая обезьяна, коробка с кубиками и кожаная конская голова с торчащей из нее дюйма на два палкой – все, что осталось от лошадки, на которой когда-то, наверное, можно было кататься.
Она протянула мальчику обезьяну, и тот вцепился в нее, прижимая к груди, словно она могла ожить и убежать.
– Обезьяна, – сказала, указывая на нее, Боу.
– Бяна, – повторил мальчик.
Боу кивнула. Неплохо для начала.
– Бяна, бяна, бяна. – Ребенок повторял новое слово раз за разом, прокатывая его во рту словно леденец, оценивая вкус. – Туда! – потребовал он, ткнув пальцем в подоконник, на который присела Боу. Она посадила мальчика на подоконник рядом с собой.
Нос у него был курносый, черты лица не оформились, как у всех маленьких детей, и потому трудно было сказать, похож ли он на своего отца, но в глазах и линии подбородка определенно было что-то общее с Гаретом.
Боу судорожно вздохнула. В горле стоял ком, и сердце ныло. Было так, словно она впервые увидела мир таким, каков он есть, без розовых очков, и вся горечь разочарования обрушилась на нее.
Она знала, кто такой Гарет, когда выходила за него. Распутник. Соблазнитель чужих жен. Он не брезговал связями с оперными певичками и куртизанками. Боу заверяла отца в том, что она все знает и понимает, что готова закрыть глаза на недостатки Гарета. Она клялась отцу, что ей нет дела до его беспутного прошлого.
И вот она осознала, что ей не все равно. Момент для такого рода открытия не самый удачный. Мысль о том, чтобы стать женой распутника, не представлялась ей такой уж пугающей. Первый звонок прозвучал тогда, когда, увидев его с леди Кук, она задумалась, не испытывает ли ее супруг сожалений из-за необходимости расстаться с бывшей пассией. Боу сделалось очень больно, но вскоре боль прошла. Тогда она не могла представить, что беспутное прошлое мужа будет напоминать о себе постоянно, изо дня в день. Сможет ли она с этим жить? Готова ли она к такому испытанию?
Малыш тихо сидел рядом с ней, сжимая в объятиях игрушечную обезьяну, словно не знал, что ему делать дальше. Хорошо, что перестал плакать. Боу тоже была растеряна. Иногда ей приходилось оставаться один на один с маленькими племянниками на час или два, но это, конечно, совсем другое дело.
– Миледи? – Миссис Пиблс стояла в дверном проеме и морщила нос, словно унюхала что-то гадкое. Из-за плеча ее выглядывал лакей, держа в руках небольшой, видавший виды сундук.
Боу расправила плечи. Раздражение требовало выхода, и подходящий объект нашелся. Если кто в этом доме и имеет право чувствовать себя оскорбленной, то это она сама, а никак не миссис Пиблс. Давно пора указать этой женщине на ее место. Не хочет вести себя так, как положено, – пусть увольняется. Боу жестом пригласила обоих войти. Лакей опустил сундук, одернул ливрею и поспешил покинуть детскую как можно скорее, словно знал, что его ждет, если задержится.
– Миссис Пиблс, – сказала Боу тоном, которым осаживала чересчур дерзких ухажеров, – необходимо привести детскую в порядок. Вы не могли бы распорядиться, чтобы ребенку принесли поесть? Да, и пришлите сюда какую-нибудь горничную, чтобы присмотрела за малышом.
– Я пришлю Пег убрать в детской, – ледяным тоном ответила миссис Пиблс и вышла, громко звеня ключами.
– Ну вот, – сказала Боу, обращаясь к мальчику, – похоже, что ты и будешь той самой соломинкой, что сломала верблюду спину.
Мальчик в недоумении заморгал, и Боу заметила, какие угольно-черные, совсем как у отца, ресницы окаймляют синие, как у отца, глаза.
– Не веблюд. Бяна.
Гарет сидел, устремив невидящий взгляд на тарелку с остывающей едой. Вздохнув, он налил вино в бокал. Подливка на мясе застыла, приобретя противный серый оттенок. Он наивно надеялся, что жена присоединится к нему за ужином, и потому не притрагивался к еде, дожидаясь ее.
И что же он ей скажет?
Гарет брезгливо отодвинул тарелку и налил еще вина. Черт бы побрал его брата. Легко поверить, что целый мир в твоих руках, когда ты наследник графского титула и огромного состояния, но убежденность Суттара в том, что он выше любых человеческих законов, невозможно объяснить ничем иным, кроме чудовищного самомнения, граничащего с безумием.
