— Во всяком случае, господин болтун, я с прискорбием замечаю, что никакие неприятности не смогут ни укоротить ваш язык, ни сделать его правильным, — нарочито строгим тоном произнес маркиз. — Довольно, перестаньте стенать, вы утомляете наш слух.
Маркиз не успел завершить свою тираду: дверь со скрипом отворилась. На этот раз вошел Бузов; он швырнул им четыре миски с отвратительной бурдой, расплескавшейся по полу.
— А-ха-ха! Вот ваш последний ужин, безумцы, приятного аппетита!
Тротти побледнел от ярости, хотя понял не смысл слов, а угрожающий тон тюремщика.
— Проклятый грубиян, я тебя проучу, я тебе преподам урок хороших манер! — закричал маркиз.
Вместо ответа Бузов наглым взором оглядел пленников, сплюнул к ногам принцессы и с шумом захлопнул за собой дверь. Тротти презрительно пожал плечами, и, повернувшись к царевне, заметил, что она, как и Клеман, стучит зубами от холода. Снег недавно прекратился, и с каждой минутой мороз становился все сильнее и сильнее. Маркиз подошел к принцессе, поклонился и, сняв с себя подбитый мехом плащ, галантно разложил его возле стены, не забыв при этом еще раз поклониться.
— Осмелюсь посоветовать вашему императорскому высочеству отдохнуть на этом скромном одеянии; возможно, оно сумеет немного согреть вас.
Елизавета поблагодарила его взглядом своих прекрасных влажных глаз, села на плащ и зябко закуталась в него. Тротти и Лесток устроились в глубине камеры, стараясь держаться на почтительном расстоянии от царственной сироты.
— Фи, господа, забудьте об этикете, — улыбнулась Елизавета, идите ко мне, мы будем согревать друг друга. Ваше присутствие поможет мне обрести мужество, необходимое, чтобы достойно встретить рассвет, и пусть этот бедняга также присоединится к нам.
— О! Ваше высочество! — в ужасе прошептал Тротти. — Это же мой кучер!
— Перед Богом, господин маркиз, мы все равны.
— Если ваше высочество приказывает… — неодобрительно ответил маркиз; поклонившись Елизавете, он делал знак Клеману приблизиться и занять место рядом с царевной.
Кучер, который до сих пор толком ничего не понял, где и в чьем обществе он находится, стуча зубами, плюхнулся рядом с принцессой:
— Вы так добры, мадам, но о-ля-ля, что за проклятая страна!
— Да, — прошептала царевна, — ты прав, бедняга, что за проклятая страна!
Тротти возвел очи горе; никто еще так не задевал его чувствительности… Началось томительное ожидание. Колокол Шлиссельбурга отбивал каждые полчаса, и звук его казался погребальным звоном. Ночь тянулась медленно, хотя узникам хотелось, чтобы время совсем остановилось, ибо они знали, что ждет их утром. Взошла луна, осветив своим неверным светом крепость; ее черный зловещий силуэт высился посреди замерзшего Ладожского озера словно горделивый страж устья Невы. Метель стихла, но ветер не прекратился, и часовые, число которых по приказу герра Граубена было удвоено, попрятались в укрытия. Уверенные, что они охраняют всего-навсего несчастных сумасшедших, они считали подобные предосторожности излишними; по своему месторасположению Шлиссельбург уже был неприступной крепостью.
Стены в темнице заиндевели, однако несчастных узников все же сморил сон, прерываемый жуткими кошмарами. Внезапно Лесток выпрямился и вцепился в руку царевны.
— Господи Боже мой! Вы слышите эту песню?
Елизавета внимательно взглянула на врача: его била нервная дрожь, он тяжело дышал и, казалось, пребывал в невероятном возбуждении.
«Несчастный, — подумала она, — опасность помутила его разум».
— Но слушайте, слушайте же, — настойчиво повторял врач.
Тротти с возмущением смотрел на Лестока.
«Несомненно, он храбрый человек, — думал он, — но чума меня побери, разве можно трясти, как грушу, принцессу королевской крови! Господи, что за невежа, да еще мой кучер храпит, словно звонарь! Ах! Ну и ночка!»
— Успокойтесь, мой добрый друг, — проговорила Елизавета, ласково похлопывая Лестока по руке, — я слышу только вой ветра и звуки, издаваемые во сне беднягой кучером.
— Но послушайте же… и вы тоже, сударь, там поют… поют у подножия крепости… Боже мой! Если бы это было правдой!
Врач вырвался из рук принцессы, подбежал к окну и как сумасшедший вцепился в решетку, пытаясь разглядеть, что же происходит внизу.
Елизавета и Тротти недоуменно переглянулись, но промолчали, не желая огорчать своего товарища. Но вскоре и они стали прислушиваться. В самом деле, теперь им также показалось, что к крепости, распевая, скачут несколько всадников:
Чья будет корона, корона, корона?
Корона будет старика, старика, старика!
Старик не сумеет удержать корону,
Не сумеет удержать и молодость мою.
— Мне кажется, Лесток, что это польская песня, — тихо произнесла Елизавета. Вместе с маркизом, которому было все равно, чья это песня, польская или русская, потому что он все равно не понимал ни слова, она подошла к доктору. Клеман, оставшись единственным претендентом на меховой плащ, не просыпаясь, быстро закутался в него…
— Да, да, мадам, это песня моего старинного друга воеводы. Это поляки, я уверен! Ах, Боже мой! Давайте помолчим, — сверкая глазами и тяжело дыша, проговорил врач. Казалось, певцы достигли южной оконечности крепости, где находились караульные помещения.
Чья будет корона, корона, корона?
У моей милки будет корона, корона!
Моя милка сумеет удержать корону.
Мою молодость и подавно сумеет удержать!
— Слышите, ваше высочество, они изменили слова песни. Я уверен, они сделали это намеренно, — зашептал Лесток.
— Эй, эй! — закричал внизу часовой. — Кто вы, чужеземцы? И что вам нужно в такой час?
— Ваша светлость, — на плохом русском смиренно ответил один из незнакомцев, — мы бедные польские рыбаки, делали дыры во льду Ладоги, чтобы ловить рыбу, и нас застала непогода.
— Нам очень повезло, ведь в это время года рыба обычно уходит на глубину, — проговорил второй голос с таким жутким акцентом, что узники содрогнулись. — Мы, батюшка, хотели получить в обмен на нашу рыбу теплый ночлег. Сегодня так холодно, что душа и та мерзнет, вот мы и поем, чтобы согреться, — и рыбаки внизу вновь затянули песню, в то время как солдат бормотал себе под нос: «О-хо-хо, рыба, рыба…»
Так где же корона, корона, корона?
Корона будет у красотки, красотки, красотки,
Но где же красотка?
Но где же красотка?
Узники с надеждой переглянулись. Сомнений не было: этой песней им давали знать, что о них не забыли и одновременно просили сообщить о своем местонахождении. Но у пленников не было свечей, чтобы зажечь их, а петь или кричать они боялись, чтобы ненароком не привлечь внимание караульных. Хотя русские солдаты и не поняли из песни ни слова, своим шумом узники погубили бы не только себя, но и великодушных незнакомцев, стремившихся освободить их. Как же известить своих благородных спасителей? Елизавета мгновенно приняла решение. Она сбросила с себя плащ, расшнуровала платье, на глазах у всех сняла с себя тонкую батистовую сорочку и привязала ее к прутьям решетки. Ветер тут же подхватил легкую ткань, и она затрепетала как знамя. Теперь трое узников с тревогой ожидали, когда же кто-нибудь из поляков догадается поднять голову и в серебристом свете луны заметит тот единственный сигнал, который они могли им подать.
