– Дай тебе бог, деточка моя, – Ульяна погладила Настю по голове, поцеловала в плечико. – Куда уж мне. Бабий век недолог, сама знаешь. Чего ж наряжаться понапрасну? К чему?
– Себя порадовать и меня. И дедушку Никешу, – Настя прыснула.
– Болтушка, – и тётка развеселилась. – Нет, ну какой змей писарь наш. Язык-то без костей, и ведь так сладко поет, я аж обомлела.
– Деда Никеша правду сказал, – Настя пригладила завиток волос, что выбился из-под Ульяниного плата. – Тебе кто угодно скажет, что хороша ты.
– А и ты хороша, деточка моя, – тётка поцеловала в лоб. – Ступай, развейся, погляди на забаву. Настя, вот еще что, себя-то не роняй. Разумеешь, о чем я? Не укоряю, вины твоей нет, но упреждаю. Боярин глаз с тебя не сводит, такого только слепой не заметит, а он муж, он во власти, ты и опомниться не успеешь, как сманит. Я по сей день Глашку вспоминаю. Норов ее обидел, нет ли, теперь не вызнать, – Ульяна вздохнула тяжко. – Я б с тобой пошла, но на Ольгу глядеть охоты нет. До чего ж гордая баба! А склоки начинать при всем честном народе неурядно. Я ужо потом ей все выскажу, укажу ее место.
Настя после тёткиных речей про Глашу поникла, но лицо удержала, не стала показывать Ульяне, как тяжко слышать такое о боярине Вадиме.
– Ольга хорошая, – Настя обняла Ульяну. – Однова сказала, что при такой тётеньке как ты, мне бояться некого.
– Я ее одобрения не просила, не ей судить о боярыне, – Ульяна вмиг осерьезнела. – Настёна, пойми, в лихое время ты будешь в ответе за своих людей. Ты боярского рода, а стало быть, всему голова. Любой должон слушать тебя, указы твои исполнять и не упрямиться. Тем многие жизни спасешь. Сама помысли, вот сеча началась, боярин наш указывает бежать к лесу, а вои орут – надо к реке. И что выйдет?
– Так то рать, а тут жизнь обыденная, – Настя чуяла тёткину правоту, но хотела говорить: впервой во-взрослому беседу вела.
– Не скажи, – Ульяна принялась косу Настину переметывать. – Ольга горластая, вольная, говорит все, что на ум вскочит, тем и мне урон чинит. Кто ж станет слушать боярыню, с которой простая баба спорить принялась? Я-то ей отвечу, найду, чем хвост прищемить, но ведь и она под своей рукой лучниц держит, а стало быть, урон и ей. Власть на уважении держится, и чтоб в обе стороны. Мне поклонятся, я в ответ привечу. И никак иначе. Болтливого осажу, глупого наставлю, усердного одарю, бездельника накажу. Мне Норов доверил, я в ответе, я голова. И тебе бы пора начать боярскую повинность. После Пасхи станешь за девками следить по рукоделию. Научишься, а потом и за стряпухами примешься поглядывать. А уж после и работным указывать будешь.
– Тётенька, так не смогу я наказывать, – боярышня растерялась.
– Знаю, милая. Но ты не печалься, у всякой хозяйки свой подход. Ты добрая, тебя любят, ждут от тебя теплого взгляда и ласкового слова. А не скажешь ничего, не поглядишь, вот то и наказанием станет. Не смейся, такое иной раз больнее ранит, чем хозяйская плеть. Ты многое уж умеешь, только сама не замечаешь. Видно, пришла пора тебе власть передавать потихоньку.
– С чего бы пора? – Настасья брови изогнула удивленно.
– С того, что девушка ты, невеста. Посватают, так в мужнин дом хозяйкой войдешь. Должа уметь, – тётка пригладила непокорные Настины кудряхи. – Очелье вздень побогаче и голову держи повыше. Ты – боярышня.
Настасья ничего не ответила, приладила очелье и постаралась спину держать ровно. Про сватовство и размысливать не хотела: боялась думок о несчастной бледной Глаше, о свадьбе и о том, что помыслы Норова не такие уж и светлые, как чудилось.
Больно стало боярышне, обидно, но в головушке мысль билась – Вадиму верит. Вспомнились слова отца Иллариона, что судит один лишь Господь, а человеку надобно понять, в чем вина и сколь велика она. А для того говорить нужно. А как скажешь? Как спросишь? Настя и слов-то не знала, чтоб говорить с Норовым об таком.
– Чего ты? Не захворала? – тётка заглядывала Насте в глаза.
– Нет, голубушка, здорова.
В тот миг в гридню влезла Зинка, воды принесла теплой. Настя умылась, утерла личико насухо и пошла из ложни. На пороге обернулась к тётке:
– Не тревожься, Ульяна Андревна, не уроню боярского сословия, – и пошла, прямая, тоненькая, слышала, как топочет за ней Зинка, посмеивается тихонечко.
На подворье Настя вышла гордо: голова поднята высоко, взгляд такой, какой и у тётки. За ворота ступила урядно, а уж потом вздохнула и засмеялась:
– Не стать мне грозной боярыней, – подняла голову и на небо синее посмотрела. – Видно, всякому свой удел.
– Боярышня, глянь, никак князевы люди прибыли, – Зинка указывала на конных, что показались в конце улицы. – В ратную избу полезли. Ох и кони у них! А вон тот, смотри, кафтан чернючий. Это кто ж такие?
– Не знаю, Зинушка, – Настасья и сама любопытничала. – Идем, глянем.
– Боязно. Еще погонят нас.
– С чего бы? Я боярышня, а ты при мне. Да и боярина вижу. Идем скорее.
И пошли ведь! Дорогой смеялись молодо да звонко. Такими и пришли к ратной избе, у которой уж народец подсобрался: ждали, когда явится Ольга и начнутся игрища.
– Здрава будь, Настасья Петровна, – Норов, завидев, Настю, сразу шагнул к ней, взглядом ожёг. – Сбежала из дому?
– Здрав будь, – Настя поклонилась. – Тётенька отпустила.
Боярин долгонько глядел на девушку, а потом улыбнулся:
– Люблю, когда смеешься.
Настасья – вот чудо – не оробела, не зарумянилась. Глядела в серые глаза Норова и разумела – нравится. И взор его нравится, и то, как брови изгибает, и как голосом нежнеет, когда говорит с ней.
– Радостно, вот и смеюсь.
– Теперь и я рад, – видно, хотел ближе шагнуть, но разумел, что народ вокруг и остановился. – Пойдешь со мной на заборола? Встанешь за спиной?
– Встану, Вадим Алексеич, – кивнула: зазвенели переливисто долгие навеси.
Смотрела опять на боярина и все думала о словах Иллариона про виноватых и безвинных. Порешила спросить у Норова о Глаше несчастной, только вот не разумела – откуда смелости набраться.
– Настя, что ты? – Норов брови свел. – Глядишь так, будто я сотворил чего.
– Вадим Алексеич… – Настасья насмелилась. – Ты скажи мне…
Договорить-то не дали: подошел тот самый в чернючем кафтане и поклонился:
– Здрав будь, Вадим, – глянул на Настю: взгляд цепкий, тягучий.
– И тебе здравия, Илья, – Норов руку протянул, черный кафтан – ответил. – Чего ж воевода не пришел в Порубежное?
– Позже обскажу, – Илья снова глянул на Настасью, мол, чужачка.
Боярышня уж было сделала шаг уйти, но все глядела на воя, удивлялась редкой стати, крепким рукам, а промеж того и глубокой складке меж бровей. Виски седые, борода темная. Поживший, но не старый еще.
– Постой, Настасья Петровна, – обернулся к Илье: – Свои. То дочь боярина Карпова. В моем дому с тёткой живет. Говори смело.
– Можно и сказать, – Илья склонил голову к плечу. – Воевода в иное место десятки повел. Князев указ. Я в Порубежном останусь.
– Князю виднее, – Норов кивнул. – Рад, что ты тут, Илья. Спокоен буду.
– Не подведу, Вадим. Помню, как вытащил ты меня из сечи у Симовинского озерца.
Норов промолчал, положил руку на плечо воя. Тот кивнул и отошел.
– Вадим Алексеич, – Настя любопытничала. – А кто ж это?
– Это боярин Головин. Бездомный.
– Как это? – боярышня едва рот не открыла от удивления и шагнула ближе к Вадиму.
– А так это, – Норов хохотнул. – Расскажу, если на реку со мной пойдешь после игрища.
– Так… – Настя растерялась, – тётенька осердится.
– А мы и ее с собой возьмем, – Вадим подмигнул и пошел к воям.
Все оборачивался на Настасью, а она, дурёха, улыбкой цвела.
Глава 25
Ворота крепости со скрипом отворились, и толпа людишек с шутками и посвистом двинулась вон. Народец вставал неподалеку большим полукружьем, чтоб не угодить под стрелу. Веселые перебранки слышались отовсюду: беззлобные, удалые и потешные. А как иначе? Тепло, светло, ворога поблизости нет, так чего ж не порадоваться.
