Однако, въ одинъ лѣтній вечеръ, въ теплой опьяняющей тишинѣ сада Кастельфлора, онъ заговорилъ; боязливое, страстное признаніе полилось изъ его устъ; тогда статуя, казалось, ожила. Мишель могъ убѣдиться, что онъ любимъ этой прекрасной молодой дѣвушкой, бѣдность которой проявлялась такъ гордо. Въ силу своей любимой поговорки, дядя Треморъ не сдѣлалъ къ тому же никакого возраженія противъ предполагаемой женитьбы своего племянника, но время помолвки должно было быть продолжительнымъ, и по совѣту г-на Фовеля было рѣшено, что она будетъ объявлена офиціально только черезъ годъ, когда Мишель, оканчивающій успѣшно Археологическій институтъ, отбудетъ воинскую повинность. Молодой человѣкъ покорился. Радость надежды преобразила его серьезное лицо. Всю весну вахмистръ подавалъ ему чудныя письма; въ дни отпусковъ Фаустина нѣжно и взволнованно принимала его.
Что произошло затѣмъ? Какъ случилось, что г-жа Морель и ея дочь очутились въ новомъ смѣшанномъ обществѣ, въ обществѣ интернаціональномъ и немного шумливомъ, гдѣ встрѣчались въ одно и то же время очень высокопоставленные и очень незначительные люди?
Какимъ стеченіемъ обстоятельствъ были онѣ доведены до того, чтобы почувствовать честолюбіе, до того времени имъ неизвѣстное? Это то, чего не могли постичь Треморы.
Но малу-по-малу письма невѣсты начали приходить рѣже, и когда Мишель, наконецъ покончивъ съ своей военной службой, пріѣхалъ въ Парижъ, обезпокоенный, влюбленный до безумія, всѣ его просьбы, всѣ мольбы о любви были напрасны. М-ль Морель спокойно объявила, что она много раздумывала и что, читая яснѣе въ глубинѣ своей души, она поняла, что она и Мишель не могли дать другъ другу счастья… Пурпуровый ротикъ съ таинственной улыбкой говорилъ наугадъ, но бѣдный влюбленный не думалъ вовсе оспаривать основательность представляемыхъ объясненій.
Мѣсяцъ спустя Фаустина Морель вышла замужъ за стараго графа Станислава Вронскаго, русскаго архимилліонера.
Мишель былъ изъ тѣхъ, которые „страдаютъ и умираютъ молча“. Онъ облекъ свое отчаяніе въ такую же тайну, какой онъ окружалъ свою любовь, и не позволилъ никому постичь всю его силу; но онъ забросилъ свои книги, разорвалъ начатыя работы и измѣнилъ образъ жизни. Почти въ продолженіе цѣлаго года онъ отдавался удовольствіямъ, какъ ранѣе отдавался ученію, искалъ въ нихъ забвенія съ какой-то подавленной яростью; затѣмъ, утомившись, чувствуя все-таки, насколько эта жизнь наслажденій, которую онъ себѣ устроилъ по своей волѣ, давила его теперь, угрожая его нравственной свободѣ, онъ сдѣлалъ большое усиліе, вырвался изъ Парижа, уѣхалъ въ Каиръ и находился полгода въ отсутствіи.
Злыя чары были разбиты, но человѣкъ, котораго Мишель обрѣлъ въ себѣ и явилъ своимъ близкимъ, нисколько не напоминалъ уже ни застѣнчиваго, боготворившаго Фаустину юношу, ни восторженнаго студента, ждавшаго всего отъ науки и мечтавшаго посвятить ей всю свою умственную жизнь.
Этотъ новый человѣкъ жилъ и говорилъ, какъ всѣ ему подобные: онъ много путешествовалъ и печаталъ иногда свои путевыя впечатлѣнія; если онъ временно удалялся въ старую башню, которую онъ купилъ, не посовѣтовавшись ни съ кѣмъ, и за порогъ которой допускались немногіе изъ смертныхъ, то его тѣмъ не менѣе встрѣчали ежегодно на театральныхъ премьерахъ и вернисажахъ выставокъ, на ученическихъ спектакляхъ въ залѣ Боденьера, на генеральныхъ репетиціяхъ, на музыкальныхъ утрахъ въ аллеѣ Пото, въ литературныхъ погребкахъ и даже въ свѣтѣ, гдѣ онъ появлялся безукоризненно изящный, съ равнодушной вѣжливостью и скучающей улыбкой.
Вѣчный оптимистъ, дядя Треморъ умеръ, поздравляя себя съ метаморфозой, не задавая себѣ, однако, вопроса, не оставалось ли чего-нибудь отъ молодого дикаря, котораго онъ нѣкогда внутренно порицалъ за его нелюдимый трудъ и слишкомъ пылкія чувства, подъ банальной маской парижскаго джентльмена, учтивыя манеры и интеллигентную праздность котораго онъ теперь одобрялъ. Эта маска спадала дѣйствительно только въ уединеніи голубятни Сенъ- Сильвера или вдали отъ Парижа и Ривайера, въ другомъ одиночествѣ, въ томъ, которое создаетъ толпа, гдѣ бываешь только путешественникомъ, незнакомцемъ…
Такимъ образомъ протекло восемь лѣтъ, исцѣляющихъ рану. Мишель никогда не видѣлъ болѣе свою прежнюю невѣсту, и мало-по-малу чарующій образъ покинулъ его воспоминанія; между тѣмъ, послѣ этихъ восьми лѣтъ, прочитавъ на площадкѣ Жувелль имя, которое Колетта, сама слишкомъ непостоянная, чтобы вѣрить въ вѣчную печаль, начертала легкою рукой, Мишель задрожалъ.
Подобно Мишелю, подобно многимъ, Фаустина ждала отъ жизни больше, чѣмъ жизнь могла ей дать; тщетными были ея хитрости, ея мелкіе расчеты честолюбивой женщины. Станиславъ Вронскій былъ изъ тѣхъ людей, которые боятся, чтобы, дѣлая завѣщаніе, не напомнить смерти о своемъ возрастѣ. Бѣдное созданіе, потерять себя и для чего!
День разгорался. На небѣ мѣдный свѣтъ обрамлялъ огромныя причудливыя облака, сгущавшіяся и спускавшіяся незамѣтно до горизонта. Мишель Треморъ еще не собрался открыть захваченную съ собою книгу; онъ повторялъ себѣ всю исторію своей юности, находя удовольствіе вспоминать свои мысли, чувства того времени, улыбаясь не совсѣмъ весело ихъ свѣжей непосредственности.
Капля дождя упала ему на руку, но онъ не обратилъ на это вниманія.
„Бѣдная женщина“, повторялъ онъ себѣ.
Любопытство заставляло лихорадочно работать его мозгъ. Онъ уже не предлагалъ себѣ вопроса, часто посѣщавшаго его въ безсонныя ночи, во время замужества Фаустины: „любила ли она меня?“ И онъ говорилъ себѣ: „теперь, когда она въ свою очередь познала горечь обманутыхъ надеждъ, теперь, когда она знаетъ, что она совершенно напрасно перенесла позоръ продажнаго брака, теперь, когда рокъ отнялъ у нея тѣ деньги, ради которыхъ она не побоялась связать свою молодость и красоту съ дряхлостью старика, теперь, думаетъ ли она обо мнѣ? Думаетъ ли она, что она была бы куда болѣе счастлива, хотя менѣе богата и блестяща, съ несчастнымъ влюбленнымъ, котораго она такъ мучила? Думаетъ ли она, что наслажденіе счастьемъ, которое она дала бы взамѣнъ цѣлой жизни, полной самоотверженiя и горячей любви, не стоило бы возможности появляться при русскомъ дворѣ и тратить золото безъ счета? Сожалѣетъ ли она о томъ, чего нѣтъ? Въ озлобленiи на свою неудавшуюся жизнь предается ли она тѣмъ же безумнымъ мечтамъ, что и я въ самое острое время моего отчаянія? Восклицаетъ ли она: „О! если бы все это было ничто иное, какъ ужасный кошмаръ, если бы, вдругъ, я смогла припасть моей усталой головой къ его груди, почувствовать его губы на моихъ горящихъ глазахъ и забыть все — былое и послѣдующее…“
