— Он же лопотал что-то по-ихнему, стало быть, слышит.
Вольга отрицательно покачал головой:
— Мы над ухом хлопали, дудели, а малец и головы не повернет, ни вздрогнет. Глухой как есть, — молодой воин тяжко вздохнул, — но не плачет, тихий.
Святослав снова посмотрел на подрагивающего во сне мальчика.
— Зато, глянь, княже, чего смастерил, — Вольга разжал ладонь и показал плоский белый камешек, на нем мелкими штрихами была процарапана диковинная птица с бойким хохолком, распустившая крылья к полету. — Я ему ножичком хотел зверушку какую нацарапать, а он вырвал у меня да сам.
— Неужто сам? — Святослав заводил пальцами, повторяя изгиб крыла.
— Как есть сам, я только вот тут подправил, — Вольга указал мизинцем на когтистые ноги.
— До Владимира доберемся, в артель его к камнерезам отдам, авось кому и глухой сгодится, — рассудил Святослав, снимая с себя груз.
Вольга что-то хотел сказать, но видно не посмел, лишь снова поклонился. Святослав быстро побрел прочь.
А ночью, стоило сомкнуть отяжелевшие веки, привиделся горящий град — бегущие с распахнутыми от ужаса очами люди, кровавое зарево за их плечами и черный, ядом сочащийся по земле дым. Сон был так ярок, что у Святослава даже перехватило дыхание, а в легких запекло. Огненный шар перелетел через голову, едва не опалив волосы, под ногами захрустел снег… Снег⁈ Истоптанный, щедро припорошенный пеплом. Откуда снег летом? А ведь это не Ошель горит, не Ошель… это же Юрьев, его Юрьев пылает! Святослав проснулся в холодном поту, долго тер глаза, сплевывал воображаемую гарь.
«Господи, прости меня, я все отмолю, я искуплю! Крест своей рукой выбью, во славу тебе, белокаменный. Собор дедовский обновлю, так украшу, что и не снилось. Дивным узорочьем все покрою от земли до неба… Рати сторониться буду без надобности, руку на братьев не подниму… — Святослав воздел очи к небу, рассматривая крупные звезды, — ее отпущу, коли пожелает, не стану держать. Только милость свою прояви… — замолчал и все ж добавил, оглядываясь, — но пусть будет не как я хочу, а как ты хочешь, Господи».
Небо отозвалось тишиной, глубокой, умиротворяющей. Святослав вскочил на ноги и спешно, почти бегом, пошел к дозорному костру.
— Вольга где? — закрутил головой.
— В череду к лесу доглядывать пошел.
— А малец его где?
— Так тут, не просыпался.
Святослав присел на корточки пред спящим.
Мальчик словно почуял, открыл темные как у матери пронзительные очи, но не испугался, лишь внимательно, открыв рот, принялся разглядывать Святослава, пальчиком провел по витой шейной гривне.
— Передайте Вольге, пусть себе его забирает, я на содержание серебра даю, — Святослав снял с шеи гривну, одевая ее на ребенка. — Свою артель камнерезную сколотим, не хуже владимирской будет.
Старший брат Георгий ликовал, обнял на радостях так меньшого, что аж кости затрещали, поднял в обхват, отрывая от земли.
— Ну, угодил, брате, так угодил! Знал, что справишься, и не сомневался. Ай да, сокол наш!
— То Еремей все твой, он подсказывал, — Святославу отчего-то стало неуютно и даже тяжко от удушливой похвалы.
— Нет, светлейший князь, я тут маху дал, — пробасил владимирский воевода, — старею. Князь Святослав все осилил, его слава, — и в знак искренности слов Еремей широко перекрестился.
— Ну, так молебен благодарственный служить, да за пир, — похлопал Георгий меньшого брата по спине. — Уж и в горле пересохло.
Закат алел на окоеме, а ночь уже смотрела в спины, и юрьевская дружина наконец-то подъезжала к родному граду. Юрьева еще не было видно, но вызывающие сердечный трепет знакомые места говорили, что он должен вот-вот показаться из-за ближайшего поворота. Хмель разгульного владимирского пира давно выветрился, Святослав ехал налегке, в одной рубахе, скинув тяжелый корзень и свитку на руки денщику, свежий ветер после жаркой и пыльной дороги приятно холодил лицо. Надобно было бы приодеться, негоже в Юрьев въезжать в непотребном виде… пред ней представать помятым, но отчего-то накатывало раздражение, и Святослав упорно не облачался.
Издали долетел радостный перезвон. В граде уж знали — князь возвращается.
Большая делегация встречала на дороге, за оборонительным валом: нарочитая чадь, попы, черноризцы с хоругвями, простой люд. Особо любопытствующие горожане гроздьями висели на крыше крепостной стены.
Сотник Твердяй молча забрал у денщика корзень и протянул князю. Святослав, мгновение раздумывая, все же накинул богатый плащ на плечи, приосанился — положено так, народ во славе правителя желает видеть.
Толпа загудела. Встречающие и возвращающиеся вот-вот должны были поравняться. Далее Святославу следовало, как требовал древний обычай, спешиться, смиренно поклониться на три стороны, принять благословение от духовенства, по обычаю перекреститься и поцеловать протягиваемую ему икону Пресвятой Богородицы, вновь вскочить на коня и въехать в град под звон била и колоколов. Все продумано до мелочей и повторялось уже не раз.
И тут князь заметил свою княгиню. Евдокия бежала к нему, нарушая все обычаи, ветер трепал шелковый убрус за ее плечами, очи блестели подобно диковинным смарагдам. Ждала. Ждала! Святослав слетел с коня, рванул ей навстречу. Порывисто обнял, целуя в уста, тут же отпрянул, как бы не обиделась, что вот так, прилюдно, тревожно заглянул в любимое лицо.
— Я так боялась, что ты не вернешься… что больше тебя не увижу… что вот так вот расстались… — начла лепетать Евдокия, смахивая слезу.
— Сына мне родишь? — шепнул Святослав.
— Рожу.
Поклонившись горожанам, получив благословение, поцеловав святой образ, Святослав взял жену за руку и пешим пошел в град.
[1] Шуя — слева.
[2] Убрус — платок, шаль.
Глава I
Дорога
Лето 1933 г.
Телега протяжным скрипом жаловалась на бездорожье, подпрыгивая на ухабах и проваливаясь в рытвины. Лида одной рукой цепко держалась за борт, а другой прижимала холщовый мешок, в котором хранились все ее скудные пожитки: смена белья, теплые носки, альбом, два деревянных огрызка, когда-то именовавшие себя карандашами, аккуратно сложенные в дядюшкин жестяной портсигар пастельные мелки и пакет самаркандского изюма; остальные припасы, собранные теткой на дорожку, были съедены еще в поезде.
Почему холщовый мешок? Ведь от мамы осталась прекрасная ковровая сумка с распустившими хвосты павлинами, и эта прелесть уж точно лучше бы смотрелась в руках девятнадцатилетней девицы, но тетка сказала: «Не стоит привлекать к себе внимание карманников, при твоей рассеянности, Лидия, тебя обворуют на первой же станции». И сумка осталась ждать хозяйку дома.
Это была первая настоящая экспедиция студентки отделения искусств и по совместительству уже шесть месяцев как штатной сотрудницы реставрационных мастерских. «Если окажешься полезной, следующий будет Юрьев-Польский», — пообещал Игорь Эммануилович. Легко сказать — полезной. Главная цель экспедиции — обмер деревянной церкви Иоакима и Анны. Чем может быть полезной хрупкая девушка при обмерах? Вот Зина, да. Лида покосилась на сидевшую позади старшую подругу. Зина была настоящей богатыршей, кровь с молоком — высокая, плечистая, коротко стриженная, с большими мужицкими руками. В застиранной гимнастерке и кепке Зину легко можно было бы принять за парня, если бы не выдающаяся грудь. Такая дева, если нужно, и топором сможет работать, и леса поможет поставить, сдвинуть там чего-нибудь.
А что делать на замерах Лиде? Зарисовки церквушки сделать с разных ракурсов, но, говорят, у Бараховского есть фотоаппарат. Щелк, потом в Москве проявил, распечатал, и все можно рассмотреть в деталях, без особых усилий.
Если честно, Лиду брать на север и не собирались. Митю, Плотникова и Зину командировали на помощь отряду Бараховского, который вот уже четвертый месяц к ряду болтался в окрестностях Плесецкой. Себя Лида в приказе не обнаружила. Как же так? Что за отчаянная несправедливость?
