Знаю, какие сплетни ходят обо мне. Мол, когда первый муж повез меня на Карибы, я какой только любви ни испробовала: и с черным, и с белым, и с мужчинами, и с женщинами. Воспоминания о жизни в Сан-Доминго вызывают у меня улыбку. Томные ночи, когда мы наслаждались тропическими плодами, и в моей постели было два и иногда и три любовника разом. А следом за тем — утро, когда солнце накрывает море золотой вуалью… Но потом мой муж умер от желтой лихорадки, и пришлось возвращаться в Париж. И вот я стала вдовой Леклерк, и даже без какого-нибудь титула.
— Теперь скажи ему, что я готова.
Поль кланяется в пояс и скрывается за дверью.
Однако мое второе замужество все переменило.
Я думаю о Камилло Боргезе, о том, чем он сейчас занят в Турине. Хотя другого такого болвана с титулом князя вовек не сыщешь, мой брак с ним стал для меня величайшим достижением. Обеим сестрам брат пожаловал титулы императорских высочеств, но зато я — княгиня Боргезе, обладательница собственного палаццо в Риме, огромной коллекции произведений искусства и фамильных драгоценностей Боргезе на триста тысяч франков. О такой партии для меня даже мама не мечтала.
Интересно, что бы подумали марсельские старухи, если бы сейчас увидели свою «итальянскую прислугу». Мне было тринадцать лет, когда наша семья уехала с Корсики и нашла пристанище в этом жалком приморском городишке. Все свое имущество мы побросали, и когда приехали, у нас ничего не было. И вот как французы нас встретили — как ничтожеств. Они считали, что раз мы корсиканцы, то и французского не знаем. «Вон корсиканцы пошли, — перешептывались они за нашими спинами. И еще: — Какая жалость, что у них ничего нет. А эта Паолетта — красотка. Могла бы удачно выйти замуж».
Когда нас с сестрами отправили служить в богатый дом Клари, мужчины этого дома решили, что сексуальные услуги входят в наши обязанности. «Девушки с Корсики, — говорили они, — лишь для одного годятся». Наполеону я об этом так и не сказала. Ему тогда было двадцать четыре, и он уже был генералом с опытом войны за плечами. Но когда он приехал к нам в Марсель, то сам все понял. Каролина к тому моменту разжирела как хрюшка, я же, наоборот, совсем перестала есть. «Что с ними такое?» — спросил он у мамы, но та сделала вид, что проблема в еде. «Здесь все не так, как на Корсике».
Но Наполеон видел мои слезы и обо всем догадался.
«Завтра же ноги вашей в этом доме не будет! — объявил он. — Обе поедете со мной в Париж».
Но в Париже шла война. «Это слишком рискованно. Мы же будем бедствовать!»
«Мы никогда не будем бедствовать! Мы — Бонапарты, — поклялся он, переменившись в лице. — И мы больше никогда не будем беззащитны».
Сегодня никто не осмелится шептать, что «корсиканки берут недорого».
Я поворачиваюсь к своей маленькой левретке, расположившейся на кушетке в дальнем конце комнаты.
— Мы самая могущественная семья в Европе! — говорю я тем голосом, каким разговариваю только с собакой. Она с энтузиазмом виляет хвостом, и я продолжаю: — Нам принадлежат престолы половины Европы — от Голландии до Неаполя. И о нас теперь говорят с трепетом в голосе. «Берегитесь Бонапартов! — вот как они говорят. — У них — вся власть!»
Отворяется дверь, и Поль торжественно объявляет:
— Его величество император Наполеон!
Я поворачиваюсь, но медленно, давая брату возможность в полной мере оценить мой наряд.
— Благодарю тебя, Поль.
Он возвращается в приемную, а я оказываюсь лицом к лицу с Наполеоном. Мы с ним во многом похожи. Оба — темноволосые и смуглые, как мамина родня, Рамолино, и подобно им горячие и пылкие. Еще в детстве он говорил мне, что когда-нибудь его имя будет греметь на всю Европу, и я ему верила.
— Значит, ты ей сказал. — Я улыбаюсь. Обри подбегает к нему приласкаться, и он машинально гладит собаку.
— Как я мог? — Он подходит к моему любимому креслу и садится. — У нее началась истерика, она рыдала.
— И ты не сказал, что намерен развестись?! — Я говорю таким тоном, что Обри стремглав бросается из комнаты.
— Она меня любит…
— Тебя пол-Европы любит! А она — лгунья! — Я пересекаю комнату и встаю перед ним. — Сам подумай: как она только тебя не обманывала! — выпаливаю я. — Сначала — про свой возраст, потом — про счета, и наконец — что она не бесплодна.
Господи, думаю я, да она же на шесть лет тебя старше! Без пяти минут бабушка. И ты почти четырнадцать лет верил, что отсутствие детей — это твоя вина!
Он прищуривается.
— Это правда. Она всегда меня обманывала.
— Она усомнилась в твоих мужских способностях. — Я на секунду закрываю глаза, потом выкладываю свой главный козырь. — Взять хотя бы, что она наплела русскому послу.
Его лицо каменеет.
— И что же?
Я делаю шаг назад.
— Как, ты не слышал?
— Что… она… ему… сказала? — Он поднимается.
Я изображаю глубокое сострадание, потом опять прикрываю глаза.
— На одном из своих приемов она заявила русским, что ты, по-видимому, импотент.
Брат свирепеет. Он кидается к двери, но я его опережаю и преграждаю дорогу, чтобы не дать уйти и схлестнуться с Жозефиной.
— Этого уже не исправишь!
— Пусти! — кричит он.
— Ты ничего не можешь сделать! Успокойся. — Я глажу его по лицу. — В эти слухи ни один серьезный человек не верит. А теперь, когда Мария Валевская носит твоего ребенка, кто ей вообще поверит? — Я беру его под руку и возвращаю к креслу у окна. — Открыть? Хочешь свежего воздуха?
— Нет! Свежий воздух вреден для здоровья. — Но его не оставляют мысли о русских. — Импотент! — бушует он. — Если я когда и отказался ее взять, то лишь потому, что был прямо от Мари!
Сестры от такого признания пришли бы в ужас, но у нас с Наполеоном друг от друга тайн нет. Я сажусь на край кресла и наклоняюсь к нему.
— Она просто распустила слух… Гнусную сплетню. Она всегда была непорядочной!
Конечно, он не может забыть, как она прятала от него счета, когда они поженились. Как ему пришлось продать конюшню — своих драгоценных лошадей! — чтобы оплатить ее причуды, которые продолжаются и поныне.
Он, конечно, богаче Папы Римского, но я никогда не прощу ей, что она его использовала. А еще — того, как она обошлась со мной…
— Это правильное решение — развестись.
— Да.
— Я… я ей завтра скажу.
Но я понимаю, что у него на уме. Привязанность брата к этой женщине противоестественна. В другие времена я бы задумалась, не околдовала ли она его.
— А можешь поручить это Гортензии, — небрежно бросаю я, будто меня только что осенило. И пусть тогда Жозефина рыдает, ей все равно его не отговорить. Потом я резко меняю тему, так, словно вопрос решен. — Сегодня вечером у меня прием в твою честь.
