— А родители девушки… они знали об этом… до того, как ты на ней женился?
— Не уверен. Они бы этого не признали, конечно. Но понимали, что дочь увлечена им, вот почему они настаивали на том, чтобы брак был оформлен как можно скорее.
— Это был… бесчестный… поступок.
— Полагаю, я мог бы и ранее счесть очень странным, что они никогда не позволяли мне остаться наедине с Морин на сколько-нибудь продолжительное время, но, когда все уже случилось, легко быть мудрым.
— Это очень… очень… подло.
— Нечестно и непоправимо, — согласился граф. — Но мы женаты, Теодора, и, как говорят во время венчания, будем вместе, «пока смерть не разлучит нас».
Наступила тишина.
— Вот почему я не могу предложить тебе ничего, кроме моего сердца, которое уже твое, — после паузы сказал граф.
— И мое сердце… принадлежит… тебе.
— Ты это говоришь всерьез? Это действительно так?
— Я люблю… тебя! — ответила Теодора, вложив в слова всю свою убедительность. — Я любила тебя еще до того, как ты… объяснился… и рассказал мне все… А теперь я люблю тебя так, как… не считала возможным любить… И я люблю человека, который… смел и честен… и добр!
Граф сделал жест рукой, словно прося Теодору остановиться.
— Ты говоришь мне это, зная, что Шейла Терви моя любовница?
— Не терплю пошлости, — честно признала Теодора, — но, возможно, она… помогала тебе… забыться…
— Я знал, что ты так подумаешь! — воскликнул граф. — Только у тебя есть инстинкт, который говорит тебе правду. Да, она и ей подобные помогали мне забыться все эти годы.
Он помолчал.
— Такие шейлы терви были у меня в Риме, Венеции и почти в каждой части света, куда я ехал со своей женой, которая безустанно бредила и оплакивала другого мужчину.
Мука в его голосе вырвала у Теодоры возглас:
— Ты не должен так говорить! Не могу это слышать! Я могу понять, как блистательно ты держался, с гордостью, которой восхитился бы мой отец, но ненавидеть, быть… циничным, озлобленным… это наносит урон нашей… любви.
Она еле удерживалась от слез, и последние слова дались ей с трудом, но граф их услышал.
— Наша любовь! Твоя и моя!
— Д… да…
— О, моя драгоценная маленькая Мадонна, если бы я только мог сказать тебе, что для меня означает слышать, как ты произносишь это, и знать, что мир, в котором я живу, не так невыносим, как был последние несколько лет. Едва увидев тебя, я понял, что это знакомство перевернет мою жизнь. Но подумал, что, должно быть, явилась греза — ведь ты сошла с моей картины и пришла ко мне, когда я больше всего нуждался в тебе.
— Ты… в самом деле… так чувствовал?
— И гораздо больше, чем могу описать словами. — Его голос смягчился. — Но что я могу предложить тебе? Ничего. Я необратимо прикован к женщине, которая меня ненавидит и которая, согласно словам врачей, вполне может меня пережить!
Теодора не поняла, а скорее услышала, как кто-то вместо нее говорит, будто слова пришли к ней откуда-то свыше:
— У нас остались… две вещи.
— Какие?
— Вера и… наша любовь.
— Вера? — переспросил граф.
— Вера в то, что однажды… каким-то образом… милостью божией… все наладится, и мы… сможем быть… вместе.
— Ты действительно в это веришь?
— Это не то, во что я… верю, — поправила Теодора, — это то, что я знаю. Чувствую это сердцем и знаю это умом, даже вопреки логическим доводам. Я уверена в этом, потому что… ты — это ты… и я — это я… и потому что, когда ты… прикасаешься ко мне, я чувствую, что мы… единое целое.
Граф задержал дыхание.
— За то, что ты это сказала, и преклоняясь пред совершенством, я хочу встать перед тобой на колени. Обещаю тебе, дорогая, я буду верить, как ты, что однажды мы будем вместе и страдания прекратятся.
Он наклонился к ней и стал целовать ее руки. Затем он поднялся на ноги и помог ей встать. На мгновение влюбленные замерли, глядя друг на друга. Сама собой Теодора оказалась в его объятиях, и он целовал уже ее губы. Это было предрешено — волею судьбы суждено им с момента сотворения мира.
Ощутив губы графа на своих губах, Теодора уверилась, что была права, осознав себя с графом единым целым. Поцелуй был поначалу нежным, в нем было нечто благоговейное, как будто для графа она была святыней и воплощением идеала, не человеком, а божеством.
Потом его поцелуй стал более властным, более требовательным, хоть не терял нежности. Он целовал ее и целовал… до тех пор, пока Теодора не услышала райскую музыку. Красота всего мира сосредоточилась для нее здесь, и частицей ее был граф, его руки и губы. И что бы ни произошло в будущем, она не сомневалась — они не потеряют друг друга, ибо двое по сути нераздельны. Мир вращался вокруг них, и не было времени, а только вечность…
Это было так восхитительно, так чудесно, что все ее тело, казалось, ожило и трепетало в блаженстве. Когда граф наконец от нее оторвался и поднял голову, Теодора могла лишь молча смотреть на него с любовью и чувствовать, что он вознес ее в рай.
— Я… люблю тебя! — наконец прошептала она, и ее голос прервался.
— И я люблю тебя, моя драгоценная! Так полно и абсолютно, что больше я никогда не смогу видеть другое лицо, слышать другой голос, целовать другие губы, чьи-то еще, не твои.
Она поняла, что это клятва и что он посвятил себя ей навсегда.
Долгое время спустя они молча ехали по направлению к замку.
Оба чувствовали себя так, словно побывали на краю света, нашли там рай, но теперь ворота за ними закрылись, и они вынуждены вернуться в реальность. Однако теперь они были другими, любовь их преобразила, и, как поняли оба, в прежнее состояние им уже не вернуться.
Лишь когда замок предстал перед ними и Теодора смогла увидеть графский штандарт, веющий над центральным блоком основного здания, граф сказал:
— Мы ничего не будем пока что делать и не будем ничего никому говорить, чтобы не тревожить твоего отца. Но ты знаешь, моя любовь, что я буду заботиться о тебе. Мы подумаем, как уладить все без огласки так, чтобы твой отец не узнал об этом, и не раня его самолюбия.
У Теодоры мелькнула мысль отказаться от помощи графа. Но потом она все же решила, что любовь их сильнее гордости. Может ли она принять его деньги? Не будь они нераздельны, нет. Но что в сравнении с любовью может иметь значение?
Более того, граф хотел бы, чтобы она жила в том же комфорте, в каком живет он, и она поняла: его заденет ее отказ — поставит их обоих на разные полюса. Девушка этого не хотела. И она верила в чуткость и душевный такт возлюбленного: он не сделает неверного шага, который бы оскорбил или ее, или ее отца.
