— Я тебя спрашиваю, ты ли Иисус, сын Предвечного? — повысил голос первосвященник.
— Да, я.
— Слышали? — Каиафа в знак негодования разорвал одежды на груди и воскликнул:
— Какое вам еще нужно свидетельство, он богохульствует устами своими… Что же вы думаете?..
— Достоин смерти, — раздались голоса.
— И ты сын Божий?
— Ты сказал.
— Итак, ты сам свидетельствуешь о себе?
— Свидетельствую я сам и свидетельствует обо мне Отец Небесный, пославший меня, а в законе вашем написано, что двух человек свидетельство истинно.
— А когда ты разрушишь храм, где сокровища твои, чтобы построить новый? насмехался Анна.
— Я думал, когда говорил это, не о святыне, построенной руками человеческими, но о святыне духа, которую я воздвигну вместо старой, и она охватит своей любовью весь мир, все народы земли, — ответил Иисус, возвысив голос.
— Заткнуть ему рот, заставить молчать! — раздались крики со всех сторон.
— Напротив, пусть выскажется окончательно, это становится интересно, успокоил всех Анна и снова стал задавать Иисусу различные вопросы.
Но Иисус молчал, понимая, что приговор ему уже вынесен, да у него с самого начала не было намерения защищаться и оправдываться. Он жалел даже и тех немногих слов, которые у него вырвались. Полуприкрыв глаза длинными ресницами, он усмехался своей обычной улыбкой с оттенком превосходства, которая так раздражала священников.
— Ты можешь уйти, — заметил, наконец, первосвященник дрожащим от сдерживаемого гнева голосом, а когда стража увела Иисуса, встал с своего места и сказал:
— Прежде чем мы приступим к голосованию, я спрашиваю, не хочет ли кто высказаться по этому делу?
Встал почтенный, седой как лунь, со слезящимися глазами, дрожащий от старости Гамалиил и заговорил плачущим голосом:
— Уважаемые старейшины, если дело этого человека есть зло, то оно само собой падет в прах, а если этот муж праведный, то снова мы будем повинны в пролитии священной крови.
— Верно, — восторженно подтвердил Никодим.
— Ты глух от старости, Гамалиил, — заметил Каиафа, — если бы ты слышал все, ты судил бы иначе.
— Я не знаю, но я повторяю, слишком много крови, драгоценной крови, проливается среди народа израильского.
Правдивые слова седовласого старца, пользующегося глубоким и заслуженным уважением, значительно смягчили настроение судей.
Эту перемену в настроении немедленно учли первосвященник и его приближенные, и первый поднялся Нефталим с пылающими глазами и подергивающимся от волнения аскетическим лицом.
— Мужи Израиля, верные слуги закона, я напомню вам слова, написанные в пятой книге Моисея:
«Если бы тебя искушал брат твой, сын матери твоей, или сын твой, или дочь твоя, или жена из дома твоего, или друг твой, которого ты полюбил больше, чем душу свою, склоняя тебя поклониться Богу иному, какого не признавал раньше ни ты сам, ни отец твой, ты не позволяй ему, не внимай ему, не прощай ему, не покрывай его, — но убей его, дабы рука твоя была первая на нем, и потом уже рука народа твоего. И побей его камнями, ибо он хотел отвести тебя от Бога твоего, который вывел тебя из земли Египетской, из дома неволи».
А дальше говорится в законе: «Кто богохульствует, поминает всуе имя Господне — подлежит смерти. И пророк каждый, начинающий речью гордой, надменной, пророчествующий противно закону, — подлежит смерти». Он, Иисус, и есть этот надменный пророк, не друг нам, а враг, не сын, не брат, а чуждый пришелец из Галилеи, низкого рода, рожденный, как говорят, от распутства, без чести и отцовского имени.
Нефталим задохся и умолк.
— Буди благословен, Нефталим, во имя Господне, — тяжело поднялся Анна, что ты припомнил нам слова Моисея, лицом к лицу взиравшего на скрытый лик Господа сил. Я рассматриваю теперь другую сторону этого дела. Если мы оставим Иисуса в покое и все уверуют в него — и наш народ, и чужие народы, и, таким образом, все сравняются с нами, — что, спрашиваю я, останется от той и так немногой власти, которая покоится в наших руках на основании закона? Ничего, И как равные к равным придут к нам римляне и отнимут у нас наше место и наш народ. Как на последних укреплениях, мы держимся в этом храме, не в стенах его, но основываясь на духе его, а он стремится изменить именно дух его, который утверждался веками, возрастал столетиями, укреплялся традицией. Если бы даже это был праведный муж, никого не обидевший, — то все равно вред, приносимый его речами, равняется нашей гибели… Нам решительно все равно, кто хочет растерзать нас, довольно того, что растерзают. И я утверждаю, что гораздо лучше, чтобы умер один человек, нежели погиб бы целый народ. И поэтому не только закон, но простая мудрость и здравый рассудок требуют его смерти, простой арифметический расчет, из которого высокий совет, несомненно, вынесет соответствующий вывод… Я кончил.
— Весьма трудно добавить что-нибудь и ничего нельзя откинуть из слов Нефталима и заключений Анны, — заявил первосвященник. — Я приступаю к голосованию, — и он обратился к самому младшему, Медиду, — Виновен, — тихо ответил юноша.
— Виновен, — подтвердил следующий — Элизафан.
— Виновен, — повторило подряд девять голосов.
Десятым был Никодим. Он молчал и оглянулся вокруг. Судя по ожесточенному выражению лиц, он понимал, что хотя бы даже и трусливый Иосиф из Аримафеи, а может быть, и седовласый Гамалиил и высказались против, но все-таки подавляющее большинство будет за смертный приговор; стоит ли в таком случае компрометировать себя? Но первосвященник смотрел на него так вызывающе, а Анна так насмешливо, что Никодим вспыхнул, — Нет, — ответил он громко, шумно отодвигая свое сидение, и, тяжело ступая, покинул залу.
— Виновен, — услыхал он уже на пороге.
— Виновен, — донеслось уже из-за дверей. Преследуемый этими возгласами, он торопливо сбежал по лестнице и едва не упал, споткнувшись о чью-то фигуру, прижавшуюся к ступеньке.
— Кто тут? Это ты, Мария? Что ты тут делаешь?
— Дожидаюсь учителя…
— Напрасно дожидаешься. Учитель твой приговорен к смерти.
— Лжешь! Кто смел? — диким голосом закричала Мария.
— Верховное судилище, я как раз возвращаюсь оттуда.
— По какому праву, ты, ты… — и Мария, охватив Никодима за плечи, трясла им, как былинкой.
— Мария, — сжал ее руки Никодим, — я был один против всех. Успокойся. Приговор синедриона еще ничего не значит. У нас отнято право меча, и наш приговор должен еще утвердить Пилат, а Пилат любит делать все наперекор священникам. Когда-то я ненавидел его за это, но сегодня, если бы я мог чего-нибудь добиться, то сам бы стал уговаривать его идти против них. Может быть, у тебя есть кто-нибудь, кто сможет повлиять на него?
