— И твой муж подарил ему твою фотографию?
— Перестань мучить меня! Откуда тебе известно про фотографию? Вадим Александрович тебе ее показывал? Говорил что-то про меня? Он ее потерял, быть может? И ты ее нашел?
Николка сдвинул брови, заговорил задумчиво:
— Фотография… Фотография… Как тебе объяснить… Тебе любой скажет, что там мы становимся фаталистами. И мало того, что фаталистами, но и фетишистами. У каждого есть маленький божок… У кого — благословление матушки, крестик на шнурке, у кого — локон жены в медальоне, просто подобранный на счастье камушек, найденный на дороге. Да любая мелочь, на которую никто другой и не обратит внимания. И главное — не потерять фетиш, иначе… смерть… — Он сделал паузу, вздохнул. — Мы отдыхали вповалку… Через час должно было быть наступление. Любимирский полулежал в кресле, рассматривал фотографию. Все знали, что у него есть некое фото, тоже фетиш, но никто его ни о чем не расспрашивал. И тут неожиданно кто-то произносит слова молитвы. Мы все обернулись. Перед Любомирским стоит Кирилл Маслов… Я тебе уже говорил о молитве, вот так ее неожиданно прочитали. А Кирилл в тот же день попал в отчаянную переделку и вышел из нее без единой царапины!.. Кто бы мог подумать! И все посчитали молитву чудодейственной. Смешно, скажешь? Может быть, и смешно. Только мы каждый день молились. Анна! Тебе — молились! Тебе, пойми! Безумие! Грех! А молились!
Я прижала руку к пылающему лбу.
Николка потер виски и обнял меня за плечи. Дурная мысль пронеслась в голове: эти руки обнимали чужую женщину, эти пальцы в восхищении скользили по ее телу.
— Анненька, — мучительно сладко говорил он, и мерещилось мне, будто сам демон искушения сидит рядом и вглядывается в душу мне ненасытными глазами, — возьми и убеги с ним.
— Что ты говоришь?
— Убеги. Брось мужа. Напишешь ему письмо, извинишься, объяснишь, что любишь другого мужчину.
— Это бесчестно. Прекрати.
— Любомирский любит тебя. И тебе нужен человек, с которым ты почувствовала себя… — он сделал паузу, обдумывая следующее слово, и слово было банальным, — женщиной.
— Николай, поздно уже говорить о Любомирском.
— Ты не сказала мне самого главного.
— Милый мой! Николка! Как я понимаю тебя! Но твои старания и слова напрасны. Я ничего не изменю в своей жизни. И не потому, что ленива или боюсь. Нет! Я сама ничего не хочу менять.
— Но почему, Анна? Объясни!
— Николка, ты идешь напролом. Так нельзя. Одно дело сказать — уйди от мужа, будь с другим. И совсем иное — уйти от мужа, быть с другим. Что мне греховное падение? Душными июльскими ночами я не находила себе места. Супруг подходил к моему креслу, трогал за руку. Я говорила про головную боль, недомогание, дурное расположение духа. Но однажды прямо сказала ему: «Заведите себе любовницу». Он вздрогнул. «Непременно», — пообещал он и больше не тревожил меня.
Летом много времени со мной был Вадим Александрович. И он, как ты сейчас, тоже был бесстыден. Говорил: «Поедемте в Париж. На неделю, на месяц, на всю жизнь. Вы и я. Ни о чем не задумываясь, возьмем и уедем! Хотите?» Я смеялась, говорила: «Ах, Вадим Александрович, конечно, хочу! Но не поеду!» Может, я не люблю его? Если бы любила — уехала бы, наверно. Отдалась бы ему в вагоне. Бродила по парижским улочкам, немая от счастья. Что же мне делать, если я не люблю Вадима Александровича? На какой шаг ты меня толкаешь? Боже мой, что я говорю? Да я все его письма ко мне помню! До строчки, да сгиба… Я люблю его. Люблю… Но Николка смотрел на меня с тревогой, недоумением и во всем его облике сквозила жалость ко мне. Нехорошая жалость — как к беспомощному существу, которое запуталось в собственных следах и теперь ходит по кругу.
Утром следующего дня я встала рано, решила принести Николаю чай в постель. Кухарка приготовила мне поднос, и я пошла на второй этаж, неумело балансируя на ступеньках. В дверях его комнаты я столкнулась с Таней. По тому, как поспешно она запахнула на груди шаль, я неожиданно поняла, что вошла в Николкину комнату она еще вчера.
Она замерла, опустив голову.
— Таня, — прошептала я. Я не поняла до конца, что произошло. Таня не могла… Николка не мог… Господи, все сошли с ума, и я в первую очередь. — Таня! — шепотом воскликнула я, перепугавшись за нее.
Она молчала, не глядя на меня.
— Он тебя обидел?.. Он… Что он сделал с тобою, бедная моя девочка?..
— Нет, — расплакалась она. — Нет, не вините его! Она принялась защищать Николку. Если бы я начала бить ее по щекам, это бы ее не удивило. Но я испугалась за нее. Боялась искренне и всерьез, зная хрупкость Тани и ее строгую мораль.
— Это я, — повторяла она. — Я сама пришла к нему! Сама! Он ни в чем не виноват! Простите! Простите меня, Анна Николаевна!
Я закусила губы.
— Как сама? — не поняла я. Поднос прыгал у меня в руках. — Не бойся, скажи мне правду, Таня. Он обидел тебя? Николай привел тебя в комнату силой?
— Нет, нет… Вы не поймете… Он — с войны. Под смертью ходил, смертью дышал. Он не имеет греха за собой в эту ночь… Я все на себя взяла. Устал он. Только женщина сможет спасти мужчину. Я увидела его и подумала, что если он приедет из дома на войну, то и погибнет тут же. Ему моих сил надолго хватит… Я ему все отдала. Вы простите меня…
И она, пошатываясь, ушла в свою каморку. Я проводила ее взглядом, действительно ничего не понимая. Вошла к Николаю в комнату. Поставила поднос на ночной столик, неловко звякнули блюдца и серебряные ложечки. На смятой постели Николай блаженно обнимал подушку. Услышав посторонние звуки, пробормотал.
— Не уходи, Танечка…
И увидел меня. Сел на подушках резко.
— Что ты так на меня смотришь, сестра?
С размаху я ударила его по лицу, но пощечина получилась смазанной и нелепой. И я разрыдалась.
— Таню жалеешь? — спросил он. — А кто бы меня пожалел. Не надо мне твоей жалости. Я ласки хочу! Просто, чтобы кто-то поцеловал и в глаза посмотрел без спешки! А ты — ледяная. Мимо смотришь. Своими мыслями занята. Любишь своего Вадима и люби сколько душе угодно. Только плохо у тебя получается. Ты — страдаешь, он — места себе не находит! Где счастье от вашей любви? Где оно? Ты виновата.
Скупая ты. От тебя тепла не дождешься. Сиди со своими прелестями до старости. А я в глыбу льда не желаю превратиться! Я Тане благодарен! Я ее никогда не забуду!
Он сидел на кровати — очень молодой и красивый, как языческий бог. Плечи его были широки и сильны, а на коже оставались еще следы смятой простыни.
— Может быть, и женишься на ней! Мезальянса в нашем роду еще не было! Может, откроешь моду на прислуге жениться! — сквозь слезы обиды крикнула я ему в лицо.
— Думаешь, ей нужны мои подачки, вроде женитьбы? Сама говорила мне, что Таня у тебя святая. Да она Богу одному принадлежит. Поэтому такая добрая и щедрая. Она за эту ночь все грехи мои замолила!
