– Дяденька, спаси тя. Большой-то какой, одна не справлюсь, – отломила изрядный кус и протянула на открытой ладони Илье, а тот принял и долгонько глядел на подношение.
– И тебе спасибо, – укусил, жевать принялся. – И правда, вкусно.
– Только тётеньке не рассказывай, что пряником угощались.
– Заругает? – Илья опять хмыкнул. – Не скажу, не опасайся.
Настя шагала меж двух бояр и пряник кусала. Вкусно было, отрадно, а более всего потому, что об отце Илларионе вызнала и теперь спокойна была: жив и здоров. Через малый миг остановилась, замерла и глянула на Норова. Ему-то пряника не дала, дурёха.
– Вадим Алексеич, – прошептала покаянно и протянула обкусанный ломоть.
Норов вмиг хмуриться перестал, просветлел взором:
– Надо же, вспомнила, – склонился и укусил с краешку. – Благодарствуй, – взглядом таким ожёг, что Настя едва не обронила угощение.
– Настасья, а ведь так и не обсказала, как тебе тут живется? – Илья прищурился наново. – Заманила щами да пирогами.
Настя смолчала, кивнув походя, знакомице своей: аккурат мимо ее подворья шли.
– Илья Семеныч, и не пытай, не допытаешься, – Норов головой покачал. – Боярышня наша щебетливая, но если не захочет чего рассказывать, так не вытянешь. Хоть узлом завяжись, а правды не узнаешь.
– И правильно, – дядька подмигнул растерянной Насте. – Кому надо, тот сам догадается, – помолчал недолго, а потом и высказал тихо так, тоскливо: – Дочка у меня была вот такая же, как ты. Коса кудрявая. Любила, когда в седло ее с собой брал, смеялась заливисто...
Норов остановился и брови свел, а Настя и навовсе обомлела, услыхав печальное: "Была". И знала, что спросить надобно, слов ласковых кинуть, но знала по себе, что тоску тем не уймешь, утраченного не воротишь. Сердечко затрепыхалось, задергалось жалостно и само подсказало нужные речи:
– Батюшка покойный возил меня на коне. Я помню-то его плохо, а вот про то не забывается. Он крепенько держал меня, боялся, что упаду, а я смеялась и руками махала. С чего не знаю, может, птицей себя мыслила.
– А мать? – Илья глядел прямо в глаза, не пугал, жалобил.
Настасья слезы сглотнула, улыбнулась через силу, не желая печалить доброго дядьку:
– Матушку помню лучше. Песни мне пела и волосы перебирала. Руки ласковые, – помолчала миг: – Мор в нашей веси случился, вот и осиротела.
Боле не сказала ничего, пошла вперед обоих бояр. Не хотела слёз показывать, не могла день такой светлый тоской пятнать.
На подворье вошли неурядно: первой в ворота шмыгнула Зина и спряталась за углом хоромины, Настя шагала вперед мужей, позади плечом к плечу – Норов и Илья. Так и встали перед крыльцом, на которое вышла тётка Ульяна. Через миг за ее спиной показался Никифор – довольный и благостный.
Настасья глаза распахнула и едва удержалась, чтоб рот не раскрыть. А и было с чего! Тётка-то совсем другая сделалась: летник шитый, убрус белее снега, колты блескучие, глаза улыбчивые.
– Здравы будьте, – едва не пропела Ульяна. – Заждались уж, – и сошла по приступкам встречать хозяина и гостя.
Краешком глаза увидала боярышня, как Норов шагнул ближе к ней, встал за спиной и прошептал едва слышно:
– Настёна, как мыслишь, беды ждать иль радости? Ульяна Андревна сама на себя не похожа. Никешка наворожил не иначе.
А Настя и не ответила, стояла, замерев, глядя на тётку. Такого Ульяниного взора не помнила! Поначалу обычным был – цепким, настороженным – потом светлее стал, а напоследок и навовсе сделался растерянным.
– Здрав будь... – приветила Ульяна гостя, – не знаю как звать-величать...
– Илья, Семёнов сын, – дядька схватился было за опояску, да руки опустил, умолк. Глядел неотрывно на боярыню.
Тихо стало, лишь птицы щебетали да листки на деревах шуршали. Но через миг подал голос Норов:
– Что ж ты, Ульяна Андревна, боярина Головина на пороге держишь? Так ли гостей встречают? – говорил тихо, будто удивленно.
– И правда, – тётка опамятовала, засуетилась. – В дом ступайте, стол накрыт, – а потом уж холопкам: – Аня, Наташка, где вы там? Горячего на стол, живо, – и пошла в хоромы. Дорогой оглядывалась, видно, знать хотела идет гость за ней, нет ли?
Настасья только ресницами хлопала и до тех пор, пока не решила глянуть на Вадима. Тот и сам уставился на Настю, молчал, задумавшись.
– Прилипли? – зловредный писарь хохотнул, спустился с приступок. – Щи простынут, – и пошел с подворья: голова высоко поднята, бородёнка тощая топорщится.
Боярышня не без труда отвела взор от Норова и как во сне двинулась к крыльцу, все забыть не могла тёткиного лица и взгляда ее едва ли не девичьего.
– Так вот, да? – Вадим хохотнул. – А про хозяина-то и забыли. Настя, прикажешь мне тут есть? Из одной миски с Серым?
– Ой, – Настёна кинулась к боярину, – прости, Вадим Алексеич. Тебе дать умыться?
– Настя, какой умыться, – заторопился, прихватил девушку за руку. – Идем скорей, инако все пропустим.
– А чего? Чего пропустим-то? – Настасья бежала за Вадимом, едва не подпрыгивала от любопытства.
– Сама увидишь, такого не обсказать, – Вадим втянул Настасью в сени, оглянулся воровато и поцеловал в нос, щекотнул усами. – Настя так пойдешь со мной на реку? По праздникам все Порубежное туда ходит. Костерки складывают, песни поют.
– Если тётенька пустит, – боярышня приложила ладошку к носу, будто поцелуй спрятала.
– Пустит, – Вадим голос утишил. – Пустит, Настёнка, еще и подгонять станет. И сама с нами пойдет.
– Вадим, – Настя на цыпочки встала, зашептала в ухо Норову, – тётенька ни в жизнь не пойдет. Она таких игрищ не привечает.
– Жизнь-то на месте не топчется, всякий миг меняется. Вместе с ней и люди иными делаются, – Норов наново огляделся и, никого не приметив, обнял Настю. – Ты вот нынче смотришь ласково, из рук моих не рвешься. Скажи тебе месяц назад, что так будет, поверила бы?
Настя и затрепыхалась, вывернулась из-под руки боярина и отошла на шаг. Еще и зарумянилась, и застыдилась:
– Ты вон какой большой, как из рук твоих рваться? – смахнула кудряху со лба, смотрела на Норова, да чуяла как заполошно сердце бьется под летником.
– Скалку прихвати, – подмигнул, взял Настасью за руку и потянула в гридню, где у большого стола по разные его стороны стояли Илья и Ульяна.
– Ну вот и хозяин пожаловал, – тётка даже взгляда сердитого не кинула. – Угощайтесь, чем бог послал.
Настя уселась за стол рядом с Ульяной, голову опустила, чтоб не ровен час не углядел кто полыхающие румянцем щеки. Молчала до тех пор, пока тётка не протянула ей кус хлеба.
– Благодарствуй, – едва не прошептала.
– Настя, а ведь правда, хлеб душистый, – Илья улыбнулся. – Как ты говорила-то? С солью надо?
– Она любит, – Ульяна потянулась взять шепотку. – Хочешь, боярин, и тебе?
– Хочу, – Илья протянул ломоть Ульяне, ждал, когда посыплет.
Тёткина рука чуть заметно дрогнула, но соли не обронила. Сыпала-то щедро, не глядя, да и сам Илья не смотрел на хлеб...
Настя в тот миг многое разумела, взяла ложку в руку, да так и сидела, улыбалась. Потом уж оглянулась на Норова, и глаз не отвела. А как иначе? Глядел отрадно, взором согревал.
Глава 27
– Настя, ко мне ступай, – Ульяна манила боярышню сесть рядом на толстое бревно, какое принесли для бояр. – Чего ты там бегаешься?
А Настасье в тягость сидеть рядом с тёткой, когда на берегу красота такая. И к реке хочется бежать, и по бережку песчаному походить, и промеж деревьев поскакать. А как иначе? Народец собрался вдалеке, костерки уложил, отовсюду песни, посвист и задорные девичьи взвизги. Как тут усидишь?
– Ульяна Андревна, отпусти ты ее, – Илья устроился рядом с тёткой. – Когда ж еще молодости радоваться? Чего ж боишься? Ужель обидит кто пичужку такую?
– Завсегда боюсь, – тётка голосом понежнела, глянула коротко на Илью да скоро глаза отвела. Насте почудилось, что Ульяна румянцем залилась, но и закат ярок был. Вдруг то не стыд, а отсвет красного всполоха?
