– Да! Жалею, потому что мир для вас – это лишь вы сами и то, что у вас перед глазами. Жалею, потому что вы способны заботиться только о животных и детях, которых больше никогда не увидите, – как о Бенни или кролике.
– Вы напрасно тратите вашу жалость, мэм!
– Да, я понимаю. Гораздо легче ни о чем не думать. Тогда и отвечать ни за что не нужно, не так ли?
– Вы слишком много понимаете.
– Да… к несчастью. – Она направилась к лестнице, которая вела на чердак: – Я иду спать.
Генри пришел в ярость от презрения и отчужденности, прозвучавших в ее голосе. Он снова сказал себе, что не выносит свою жену.
– Позвольте вам помочь, Речел, если вы так устали. – Генри нагнулся и взял жену на руки. – Есть одна вещь, которая поможет снять усталость…
Он взглянул на лестницу и почувствовал на руках тяжесть женского тела. Тяжесть, которая, казалось, удвоилась, так как Речел не сопротивлялась.
– Только не сегодня ночью, Генри!
Она говорила с мольбой и отчаянием, но Генри слышал в ее голосе одну лишь упрямую отчужденность. Он посмотрел жене в лицо, но не увидел ни страха, ни гнева, а только бессилие. У Генри снова возникло знакомое ощущение, что одна душа встречает другую в пустыне.
И эта душа еще жалеет его… Генри поставил одну ногу на нижнюю ступеньку.
– Да, и именно сегодня ночью. В нашем браке по расчету должна быть и для меня какая-то выгода.
Речел вцепилась в плечи мужа, чтобы не упасть, когда он поднимался по лестнице. Миновав последнюю ступеньку и оказавшись на чердаке, Генри понес Речел к матрасу, лежащему у стенки.
Когда он положил Речел на матрас, она не чувствовала ни рук, ни ног, казалось, тело ее вообще лишено костей. Она еле слышно застонала и встретилась глазами с Генри. Ее лицо выглядело слишком бледным, словно рисунок, на который почти не падал свет. Речел повернулась на бок и подогнула колени.
Животные и дети. Она сейчас напоминала и тех, и других, напоминала какое-то беззащитное существо, пытавшееся свернуться в клубок, чтобы защититься от удара – возможно, защититься от него, Генри.
Он стиснул зубы, чтобы хоть как-то успокоиться. Вспомнил себя, четырнадцатилетнего, пытавшегося точно так же свернуться калачиком, когда отец держал его за ноги, не давая сыну вырваться из объятий проститутки. Генри вспомнил собственную беспомощность и унижение, когда, используя его рот и руки, проститутка заставляла его отвечать на ее ласки, когда уселась на него верхом и начала скакать, словно он был животным. А Генри тогда едва перешагнул возраст ребенка, и он чувствовал себя животным…
Выругавшись про себя, мужчина спустился по ступенькам и снова погрузился в котел с водой, удивившись, что она совсем не остыла – так мало времени прошло.
Речел думает, что он слишком ленив, чтобы заботиться о своей жене. Хорошо. Она считает его жестоким и грубым. Пусть. Возможно, Речел когда-нибудь узнает, что именно эти качества формировали его характер.
Генри вылез из воды, вытерся полотенцем, надел чистое нижнее белье и халат. Что бы там Речел ни говорила, он не мог отказаться от привычного комфорта, но признался себе, что ему далеко не безразлично, что о нем говорит и думает его жена. Сарказм стал единственным оружием Генри против жены… и против собственной гордости.
Чувствуя себя действительно чистым, – впервые за более чем две недели, – Генри уставился на лестницу, казавшуюся ему весьма ненадежной. Разве есть закон, запрещающий сделать в конюшне крепкие ступеньки? Если бы Генри хоть немного знал плотницкое дело, то прежде всего починил бы лестницу.
Клочки соломы посыпались сквозь щели между досками чердака на пол конюшни. Вверху послышался шорох и слабый стон. Генри даже обрадовался, подумав, что Речел не такая уж выносливая, как казалось прежде. Он, мужчина, выбился из сил, пытаясь угнаться за женой и выдержать путешествие… Ночью они ложились каждый на свой матрас и засыпали, не сказав друг другу ни слова. Молчание и отчужденность тоже утомили Генри.
Неожиданно открылась дверь конюшни, и на пороге появилась Маэв с корзиной в руках. Оглядев халат и тапочки Генри, она широко улыбнулась:
– О, Боже мой! Вы настоящий денди! Генри показалось, что он привлек бы меньше внимания, будучи вымазанным с ног до головы дегтем и вывалянным в пуху и перьях.
– Позвольте вам помочь? – предложил он. Маэв поставила корзину у лестницы:
– Можете дать это Речел. Хорошее средство…
– Средство от чего?
– От недуга. Напал на нее после ужина.
– А какого рода недуг?
Генри вовсе не приходило в голову, что Речел чем-нибудь больна. После ужина она помогала хозяйке убирать со стола и при этом была, как всегда, рассудительной, как всегда, спокойной и, как всегда, бесконечно далекой от него. Бледность свидетельствовала только об ее усталости, не более. Генри заглянул в корзину, пытаясь понять, что имеет в виду Маэв.
– Месячные, – коротко сказала хозяйка и пристально посмотрела на Генри. – Если наступит беременность, это прекратится.
Генри нахмурился. Он и слышать не хотел, что у него и Речел будет ребенок.
– Положите этот теплый кирпич ей на живот, а сверху накройте подушкой, чтобы подольше сохранить тепло… В корзине есть кувшин с настойкой – на случай, если Речел не сможет уснуть. Вкус лучше, чем у «женского лекарства» Килмера, а эффект тот же… И воздержитесь на пару дней от занятий любовью. Это может повредить малютке…
Голос Маэв стал еле слышен, когда она вышла из конюшни, но и по дороге в хижину хозяйка все еще продолжала произносить какие-то рекомендации и советы. Генри увидел в корзине свернутое покрывало, кувшин, кирпич, завернутый во фланелевую ткань, и приблизительно понял, что случилось с Речел.
Очевидно, у таких примитивных людей, среди которых он оказался, было принято заставлять мужа помогать жене во время женских болезней. Они считают, что если у Речел «недуг», то это достаточный аргумент, чтобы спать порознь.
Генри взял корзину и поднялся на чердак. Лампа отбрасывала свет, едва доходивший до пола. Речел на месте не было. Генри бросился к лампе, вывернул фитиль и при более ярком свете стал разглядывать тени чердака.
Речел сидела, забившись в угол, подогнув ноги и уткнувшись головой в колени. Генри поднял лампу и увидел, что жена спит. Она выглядела маленькой, хрупкой и беззащитной. Речел предпочла просидеть всю ночь на корточках, но только не спать с мужем.
У Генри все внутри закипело, сердце застучало сильнее, чем когда-то во время бури. Его охватило смешанное чувство гнева, тоски и одиночества. Он поставил корзину и побрел в угол – медленно, нерешительно. Второй раз за этот вечер Генри взял Речел на руки (но теперь нежнее и осторожнее), отнес на матрас и сначала опустил на спину, а потом повернул на бок. Затем положил ей на живот кирпич, завернутый во фланель, и прижал подушкой, чтобы сохранить тепло.
