Эмма улыбнулась. Не стала препятствовать.
Риульфу недавно исполнилось тринадцать лет. Совсем взрослый. Другие мальчики норманнов в этом возрасте уже сражаются на отточенных мечах и пристают к дворовым рабыням. Она же растит подле себя Риульфа, как канарейку. Ролло не раз насмешливо замечал, что, если она и из Гийома попытается сделать такую неженку, это станет камнем преткновения меж ними и у них настанут тяжелые времена.
Тяжелые времена уже настали…
— Даже до нас доходили вести о Птичке из Байе.
Неслышно приблизившийся старичок-монах разглядывал ее почти с детским любопытством. При свете луны его волосы серебрились венчиком вокруг тонзуры. Он был маленький, как ребенок. И почти детское любопытство светилось в чистых глазах под приподнятыми бровями.
— Садитесь, отче. — Она подвинулась. — Так что вы обо мне слышали?
Он сел, упершись ладонями о колени.
— Молва всегда разноязычна. Слух идет от слуха, но основное всегда остается. И даже здесь, в глуши, мы слышали, чего Роллон Нормандский взял на ложе самую красивую девушку франков, но у нее оказался на редкость дурной нрав. Эмма вздохнула.
— Пожалуй, так оно и есть. — Сейчас ей не хотелось ни в чем винить Ролло. Во всем виновата она, сама. Пусть они живут и не в христианском союзе, но откуда у нее уверенность, что она возвысившаяся и всем обязанная Ролло, может себе позволить идти наперекор его воле? Что она без него? Забытая принцесса франков, рабыня, сумевшая хитростью заманить в свои тенета льва Нормандии. И вот теперь она приехала в монастырь Святого Адриана, в который раз проявив свою строптивость, хотя понимала, что уже стоит на самом краю пропасти. «Я должна была ему отомстить, — говорила она себе, почти не. слушая рассказов монаха о том, как был разрушен прежний монастырь Святого Адриана и какой бушевал тогда пожар. Эмма же вспоминала Ролло с Лив. „ Я должна была отомстить, ибо он предал меня“.
Она уверяла саму себя, что права. Ведь ради Ролло она порвала с родными по крови франками, родила ему сына, любила его. И была уверена в его любви. Потому что ощущала свою власть над ним. Да, она не смогла привлечь его в лоно Церкви, но разве не исполнял Ролло ее капризы, не баловал ее, не одаривал, не сделал хозяйкой в Руане?
— Какая жена франка могла похвалиться той свободой, какую приобрела она подле Ру? Он даже услал ей в угоду своих наложниц с детьми. И он по-настоящему любил ее, несмотря на ее вздорный нрав. Она была свободной хозяйкой при нем, как жены скандинавов, о которых шла слава как о самых верных женах в Европе. Ей же нравилось дразнить Ролло, заставлять его ревновать. И он ни разу не наказал ее, даже после скандальной истории с Бьерном. А ведь ей известно, что кое-кто из окружения Ролло требовал ее изгнания как опорочившую имя правителя.
«Но я ведь не изменила ему!.. Я любила только его. А он сошелся с этой шлюхой!»
Так было всегда в мире мужчин. Они — хозяева и берут, что хотят. Женщина должна смириться с этим. Но Эмма не смирялась. Вернее, хотела заставить себя смириться, но что-то у нее не очень получалось. Она нападала, а не защищалась. И не признавала сложившихся в Нормандии правил, когда каждый норманн, имея в женах свою соотечественницу, заводил еще и наложниц из местных женщин. Их свободные жены должны были сквозь пальцы глядеть на это. Что уже и говорить о ней, местной христианке, которая едва не сожгла своего господина-супруга, когда он обратил внимание на другую женщину.
И тогда он поднял на нее руку. Оскорбил при всех. При одном этом воспоминании ее охватывал гнев. Да, ей надо было уехать. Это ее месть. Ему. Хотя она и понимала, что ее никто не поймет и не оправдает. Почему же она опять восстала? Что дало ей силы и уверенности? Ее ли красота, которой она столь гордилась, или любовь к ней Ролло, казавшаяся незыблемой, как каменный форт. Но ведь она сама разрушала свою любовь камень за камнем.
И ей становилось страшно. Она готова была смириться, она хотела смириться. Да, она не простит ему измены и жестокости. Но, Боже правый! Разве это помешает ей опять искать пристанища у него на груди?
Она безумно тосковала о Ролло и боялась его потерять. И это несмотря на то, что душа ее все еще была обожжена обидой. Но теперь эта обида, эта слепая ярость были подавлены тоской и страхом. Возможно, приди сейчас Ролло, и вновь вспыхнет борьба. Но она уже готова была уступить.
— Вы слушаете меня., дитя мое?
— Что? О да. Конечно.
Старичок потер ладонями коленки.
— Это святое место, госпожа. Сам святой Адриан избрал его.
Она теперь и в самом деле стала слушать. Голос у монаха из Эрве был мягкий, обволакивающий, успокаивающий. Он рассказал ей, как более чем двести лет назад тогдашний епископ Руанский Адриан, уже дряхлый старец, объезжая свои земли, проезжал эти места. И вдруг влекущие его возок мулы встали как вкопанные на перекрестке близ Эрве, и не было сил заставить их ехать дальше. И тогда Адриан вдруг заметил сияющий крест в небе и, чуя свой смертный час, повелел, чтобы его здесь похоронили.
Он попросил у вышедшего к дороге пастуха его посох и, сломав его, сделал крест, который установил на специально насыпанном холме. А когда он вскоре почил, здесь установили в его честь часовню, над которой люди часто видели свечение в небе. Сюда потянулись вереницы паломников, и больные, что касались гробницы, чудным образом исцелялись, а тот, кому грозила опасность и кто молил о милосердии возле святого Адриана, всегда ее избегал.
Позже здесь возник монастырь. Это был благодатный край, который долго миновали и войны и неурожаи. Монахи в своих летописях называли его новой Фиваидой. И здесь всегда жило много людей. Со времен древних аулерков до прихода норманнов.
— Но теперь-то, когда сама супруга нового правителя посетила древний Эброик, здесь все начнется заново.
Старичок заулыбался, лицо его в лунном свете изломалось морщинами.
— Благослови вас Бог, дитя мое, и да принесет ваш союз удачу и процветание в эти места.
— Наш союз многие не признают.
— Когда-нибудь это изменится. Я знаю.
В его словах была такая спокойная убежденность, что Эмме на миг стало легче.
— Как вас зовут, отче?
— Монахи кличут меня Таурином. Он встал, положил ей ладонь на чело.
— У тебя впереди тяжкие испытания. Вокруг тебя сгустились сумерки, и это гнетет твою душу. Но за тьмой я вижу отдаленный отблеск. Далекий, как луна. А значит, в тебе есть сила добиться желанного и найти свое пристанище в этом мире.
Когда он ушел, Эмма почувствовала облегчение. Спокойный голос отца Таурина, его доброжелательность и благие пророчества вернули успокоение ее душе. В этом монахе была какая-то светлая сила, какую Эмме редко приходилось чувствовать у священников и которую она встречала только у друида Мервина. Но тот был язычником, а этот словно святой. И она тотчас поверила ему, как не верила даже своему духовнику Франкону.
