Ознакомительная версия.
Илью репутация кабака беспокоила мало. Он пришёл сюда уже сильно пьяным, подойдя к стойке, вывернул карманы, высыпал перед Феськой скомканные ассигнации и мелочь, объявил: «Пью на все» – и, шатаясь, направился к свободному бочонку-столу. Феська сгребла деньги под стойку, невозмутимо поправила на лице повязку, скрывающую последствия ошибок молодости, и, пыхтя, сняла с полки огромную бутыль, оплетённую красноталом.
Довольно быстро Илья перестал различать дни и ночи. Просыпаясь раз за разом в кабаке, он поднимал голову с осклизлого бочонка, осматривался, видел перед собой бутыль и зелёный стакан с толстым дном, пил вино, пытался сообразить, почему он здесь и что стряслось, но вспомнить уже не мог и снова ронял голову на кулаки или растягивался прямо на полу рядом с бочонком. Через несколько дней посетители «Калараша» уже привыкли к взлохмаченной, сгорбленной фигуре цыгана, спящего в обнимку с бутылью или сосредоточенно тянущего прямо из неё вино. Цыган не буянил, хотя пил уже давно, изредка ворчал на своём языке, иногда поминал по матери какого-то Ваську, произносил женские имена, всякий раз – разные, сбрасывал с бочонка пустую бутыль и, в ожидании, пока Феська принесёт другую, засыпал.
– И, хосподи, шо ж это с человеком? – дивились жалостливые проститутки, перешагивая через спящего на полу Илью. – Скока ж он ещё так-то намеряется?
– Жена ушла, дело известное, – поясняла всеведущая Феська, вытирая серо-жёлто-зелёным краем фартука бочонок, выдёргивая из рук Ильи пустую бутыль и заботливо ставя перед ним новую. – Ох, будь оно неладно, наше бабье племя… Одно гадство с него.
На девятый день, вечером, когда пыльные оконца кабака светились рыжим закатным светом, в «Калараш» вошла Роза Чачанка.
– Будь здорова, Федосья Илларионовна, – устало поздоровалась она с хозяйкой. Дождавшись величественного ответного кивка, ткнула пальцем в дальний угол кабака, где, лёжа головой на бочонке, храпел Илья. – Я вот за этим.
– Хрен подымешь, – уверенно заявила Феська, вытаскивая папиросу и прикуривая у угодливо шагнувшего к ней со спичкой оборванца. – Он, голуба, вже второй день, как мёртвое тело…
Роза нахмурилась. Быстро прошла к дальнему бочонку, затормошила Илью:
– Эй! Морэ! Илья! Слышишь меня?
Он поднял голову. С трудом разлепил набухшие веки. Мутными глазами взглянул на Розу, не узнавая её, и снова повалился головой на стол.
– Илья, пойдём! – сердито сказала она. – Хватит с тебя, прошу, пойдём. Вставай, чёрт!
Илья не шевелился. За столами-бочонками вновь раздался смех; самые любопытные стали подходить ближе. Резко повернувшись на какую-то скабрёзность, Роза схватила со стола бутыль и запустила ею в говорившего:
– Да чтоб у вас кишки из зада повылазили! Воши портяночные!
Бутыль просвистела над головами босяков, разбилась о стойку, и выскочившая из-за неё Феська так рявкнула на своих гостей, что в кабаке разом стало тихо: хозяйки побаивались. А Роза уже снова трясла Илью:
– Пойдём! Ну, пойдём! Хватит, дурья твоя башка, ведь подохнешь! Вставай, да ходу отсюда!
Вцепившись в рубаху Ильи, она с силой потянула его на себя, и он, ворча и шатаясь, начал подниматься. Роза поддержала его, потащила за собой. Посетители «Калараша» проводили цыган озадаченными взглядами. Феська деловито поправила повязку на лице и принялась сгребать веником осколки бутыли. Последний закатный луч блеснул на разбитом окне и погас.
* * *
Похмелье оказалось жесточайшим. Больше всего на свете Илье хотелось, чтобы у него вовсе не имелось головы и нечему было бы гудеть, трещать и разламываться на части. Тошнило так, что, казалось, вот-вот вывернет наизнанку, в горле стоял кислый ком, всё тело ломило, как после хорошей драки. Временами откуда-то всплывал ковш с холодными щами, на лоб шлёпалась мокрая тряпка, чей-то голос успокаивающе ворчал, чьи-то руки придерживали его над ведром, чьи – Илья не мог разглядеть. Несколько раз он путём колоссальных усилий задавал какой-нибудь связный вопрос, но сверху падало короткое: «Заткнись» – и Илья подчинялся. Эта жуть продолжалась целую ночь и целый день. На вторую ночь он заснул мёртвым сном.
По вытертому красному одеялу скакали солнечные пятна. Илья с трудом приподнял голову с подушки, осмотрелся. Удивлённо подумал, что находится никак не в кабаке Феськи, где уже привык просыпаться. Впрочем, всё казалось знакомым – и лошадиная шкура на стене, и протёртый до основы ковёр на полу, и глиняные стены, и помидоры, дозревающие на подоконнике, и пёстрая вылинявшая занавеска, откинутая на гвоздь, и обшитый лентами бубен, лежащий на грубом нескоблёном столе… Протерев кулаком глаза, Илья приподнялся на локте, обернулся – и остатки сна как рукой сняло. За его спиной, на постели, в рубашке, с распущенными волосами, обхватив руками колени, сидела и смотрела на него Роза Чачанка.
– Очухался? – спокойно спросила она. – Голова как?
– Слава богу… – машинально ответил Илья. – Роза, а… А я здесь откуда?
Роза фыркнула:
– Да уж, знамо дело, не сам пришёл.
– А как же?..
– Балда.
Она отвернулась. Установив среди помидоров на подоконнике осколок зеркала, принялась с руганью дёргать гребнем недлинные курчавые волосы. Илья повалился на подушку, лихорадочно соображая: для чего ей это понадобилось? С какой стати? И сидит, чертовка, мучает свои космы, вместо того чтобы поиметь совесть и объяснить ему хоть что-нибудь… Скосив глаза, он увидел, что Роза, прихватывая волосы красным платком, с усмешкой разглядывает его.
– Не думай много, морэ, голова расколется! Ну, да, да, это я тебя из «Калараша» уволокла и к себе доставила.
– Зачем?!
– Захотелось так, – пожала она плечами.
Илья упрямо мотнул головой:
– Объясни толком!
– Да пошёл ты, ласковый! – неожиданно огрызнулась Роза, уронив зеркало на постель. – Ты кто такой, чтобы я тебе объясняла, да ещё и толком?! Отвяжись! Сделала – и сделала!
Илья помрачнел. Не глядя больше на сердитую Чачанку, сдёрнул со спинки кровати свои штаны.
– Ты чего это? – удивилась Роза.
– Пойду я, вот что.
– Куда это ты пойдёшь? – спросила она, и Илья, уже привставший было, опустился обратно.
Наступила тишина. Илья смотрел, не моргая, в испещрённую трещинками стену, и в голове у него медленно, словно вареники в кипятке, всплывали воспоминания о том, что случилось до запоя. Настя, поющая с освещённой эстрады, её полные слёз глаза, испуганное и растерянное лицо… Князь… Варька, с ненавистью кричащая: «Прокляну, я прокляну тебя!» Маргитка… Вот оно, главное, самое главное – ушла Маргитка! Илья зажмурился. С тоской подумал: и на что, старый валенок, надеялся в свои сорок три? Что она до гроба его выкрутасы терпеть будет? Ушла и унесла ещё не родившегося ребёнка, ушла… потому что к этому всё и катилось с самого начала. Ведь она так и не простила его. Не простила за тот серый дождливый день в Москве, когда он предал её, когда сказал: «Уезжай со своим Паровозом»… А она тогда ждала от него совсем других слов. Не забыла. И не смогла простить. Потому и выставляла себя шлюхой перед цыганами, вертела подолом перед первым встречным… И, может быть, утешалась немного, глядя на то, как он, Илья, лезет на стену от этого. И не боялась его даже тогда, когда он её бил, и смеялась ему в лицо. Столько лет изводили друг друга – зачем? Ну ладно Маргитка – девчонка, глупая, злая на весь мир, но он-то, он – старый мужик, у которого мозгов поболе должно было оказаться? Зачем он это делал? А затем, что идти было больше некуда. Вот и всё.
Ознакомительная версия.
