Я составляю план бегства.
Проходя мимо Хатсу, я киваю и отодвигаю в сторону основную дверь, сказав, что мне нужен свежий воздух. Обувшись, я бросаю еще один взгляд на Хатсу и потихоньку выхожу на террасу. Яркая улыбка солнца заставляет меня сощуриться. Прекрасный день после такой страшной ночи и неприятного утра.
Чтобы не вызывать подозрений, я начинаю обрывать веточки у вечнозеленого куста, а потом иду вокруг дома, словно прогуливаясь.
Шурша травой, я приближаюсь к тропинке, по которой пришла сюда. У меня защекотало в носу, но я стараюсь сдержаться и не чихнуть. Бросив очередной взгляд через плечо, я понимаю, что у моего представления нет публики, и я решаюсь.
Я иду домой.
Вместе с Хаджиме мы придумаем, как поговорить с отцом и что делать с Кендзи. С бабушкой же будет совсем другая история, мне есть что ей сказать.
Мой чемодан остался в моей комнате, но он мне не нужен, без него можно прожить. А вот без этого ребенка — нельзя. Я ускоряю шаги, я могу думать только о недавних событиях. Вопрос Джин «Почему ты здесь?» был здесь самым важным. Потому что ответ на него объяснял смятение заведующей Сато, когда она увидела Сатоши. И ее желание обсудить «кое-что» с бабушкой. Но что изменит это мое понимание?
Я не собираюсь оставаться, чтобы это выяснить.
Я оступаюсь, и у меня подворачивается лодыжка, поэтому я замедляю шаги, стараясь идти осторожнее.
Высокие деревья над моей головой смыкают ветви, образуя зеленый полог. Здесь, укрытая в их тени и вдали от дома, я впервые за это время дышу свободно. Скоро должен быть мост, а там и ворота недалеко.
Спускаясь по берегу, я поскальзываюсь и хватаюсь за ветку, чтобы не упасть. До меня доносится журчание воды, и я замечаю мост.
На мосту я останавливаюсь, чтобы отдышаться и посмотреть на карпа. В голове у меня полная сумятица. Я не игрушка, чтобы хранить меня в коробке. Я живая девушка и живу в реальном мире, я понимаю, как он устроен. Да, здесь есть несправедливость, даже внутри моей семьи без нее не обошлось. Есть мой отец, военный в отставке, с радикальными взглядами на жизнь, обаасан, самоуверенная и категоричная, и Таро, ослепленный националистическими идеями.
Но у меня своя жизнь: я люблю, выхожу замуж и ношу ребенка американца, несмотря на все эти обстоятельства.
Может быть, я тоже упряма, как отец, но сердце у меня мамино. Иначе как бы я смогла отдать его Хаджиме ? Моя грудь вздымается от тяжелого дыхания.
Я должна отсюда выбраться.
Впереди я вижу бамбуковый забор с черными переплетениями. Я приподнимаю деревянную щеколду и толкаю калитку, но она не двигается. Я толкаю снова. Никакого результата. Она лишь качается под моим напором.
У меня ускоряется пульс. Почему она не открывается? Я давлю на нее бедром, но калитка лишь прогибается сильнее, не двигаясь с места. Меня охватывает паника. Я оцениваю высоту забора, потом его длину. Может быть, мне пойти вдоль него? Или перелезть? Обеими руками я хватаюсь за перекладины калитки и трясу ее изо всех сил.
— Не получится.
Я вздрагиваю и разворачиваюсь. Хатсу.
— Ты следила за мной?
Она выходит вперед, чтобы я ее видела.
— Матушка Сато запирает калитку снаружи, когда уходит, — говорит она, подходя. — Обычно замок висит внутри.
В страхе я отступаю назад.
— Она говорит, что это чтобы сюда не заходили чужие, но все знают, что она делает это, чтобы удержать нас внутри, пока ей не заплатят.
Не отдавая себе отчета, я начинаю двигаться вдоль забора, толкая его планки, в поисках слабого места.
Я здесь не останусь.
— Забор же не может огораживать весь этот участок, да?
Под ногами хрустит земля, и трава хлещет меня по лодыжкам.
Хатсу идет следом за мной. Я останавливаюсь почесать зудящие царапины, и она меня догоняет. Когда она подходит ближе, я начинаю снова двигаться вперед. Она держит руку у лица, чтобы не дать ветвям хлестнуть себя по лицу. Чем дальше я иду, тем гуще становится поросль.
Из-за забора до нас доносятся голоса, там по улице люди идут по своим делам. У меня сжимается сердце. Мы обе останавливаемся и смотрим на бамбуковый забор. Я закрываю один глаз, а вторым приникаю к щели между планками. Там по дорожке идут два монаха в возрасте, и один из них — в длинной белой рубахе.
— Простите, — я стараюсь говорить спокойно. — Здравствуйте!
Разговор между ними стих. Потом опять раздалась приглушенная реплика, а затем:
— Да, здравствуйте?
— Здравствуйте, — Хатсу прижимается лицом к забору рядом со мной.
— Вы не подскажете, далеко ли тянется этот забор? Мы пытаемся отсюда выйти.
— Откуда? — спрашивает монах.
— Отсюда, — отвечаю я, надеясь, что спасение ближе, чем мы думали. — Мы хотим перебраться на другую сторону.
Возникает пауза, после которой нам отвечает суровый тон:
— Дети мои, вы уже на другой стороне.
Мы с Хатсу переглядываемся. Что он хотел этим сказать? Они что, уходят?
— Подождите! Пожалуйста! Простите? — я бью ладонью по забору.
— Брось, Наоко. Если это не брат Дайган, то эти монахи нам не помогут. Даже монахини, которые живут и работают в соседнем монастыре. Они знают, что это за место, и пока мы находимся здесь, внутри, они ничего не могут сделать. Таковы правила.
Я выпрямляюсь и наконец отваживаюсь на вопрос:
— Да что же это за место такое, Хатсу? Скажи. Я хочу услышать это.
Она смотрит на меня внимательным взглядом.
— Здесь Матушка помогает тем, кто опоздал сделать аборт, — пожимает она плечами. — У нее такой бизнес. Только и всего, — и с этими словами она разворачивается и начинает пробираться через кусты обратно, в том направлении, откуда мы пришли.
На этот раз я бегу за ней.
— Мне нужен мой ребенок, Хатсу!
Она рывком оборачивается ко мне.
— Йоко тоже хотела своего ребенка. Она хотела выбраться отсюда до родов, к тому дому, родить и оставить ребенка там на пороге. Но у нее начались схватки раньше времени.
— К какому дому?
Хатсу отбрасывает прямые волосы со лба и закатывает глаза. Потом она разворачивается, явно устав от моих вопросов.
Я трогаю ее за плечо.
— Хатсу, к какому дому?
— Тому, в котором принимают детей смешанной крови, — и она снова пошла, расталкивая перед собой ветки. — Он там, в Оисо. Их приносит туда какая-то женщина, точнее не знаю. Только я слышала, что он переполнен и там полно болезней, так какая разница?
Я делаю широкий шаг, чтобы не оцарапаться о низкие ветки ежевики, тщательно обдумывая ее слова. Ветки хлещут меня по щекам, но я отмахиваюсь от них, не сбиваясь с мысли.
— Так ребенок Иоко был смешанных кровей?
— Да. Я узнала, что это был мальчик. Хорошие у него были легкие, правда? — говорит она. — Как громко он кричал!
Кричал. А потом умолк. Я останавливаюсь.
— Хатсу.
Она поворачивается ко мне, и я вижу боль в ее насупленном лице. Она знает, о чем я спрошу. Что я должна узнать.
Мое сердце стучит громче, чем звучит мой голос.
— Что Матушка сделала с ребенком Йоко?
Ее губы сжимаются в тонкую линию.
Я подхожу к ней ближе, не отрываясь от ее глаз.
— Скажи.
Она наконец отводит взгляд и тяжело вздыхает.
— Она закрывает им носы.
Я смотрю на нее, ошарашенная немыслимой правдой.
— Матушка Сато делает это сразу, как они рождаются. Обычно еще до того, как они делают первый вдох, но этот малыш боролся за свою жизнь.
Рука сама взлетает к моим губам. Из глаз сами по себе текут слезы. Дух жизни входит в тело только с первым криком. Ребенок Йоко закричал. Я его слышала. Он объявил о своем приходе в этот мир. У меня перед глазами возникает образ младенца, напрасно корчащегося в удушье, и несчастной матери, которая видит, как он умирает.
Она чудовище. Чудовище. И кем мне тогда считать обаасан? Отца? Я начинаю задыхаться, привалившись к забору, мне никак не выровнять дыхание. Во мне все кричит от ярости и боли. Я никому не позволю прикоснуться к моему ребенку! С этого момента у меня больше нет семьи. Только Хаджиме и Кендзи. И мой ребенок, который будет кричать со всей силой своих легких.
