Оторвавшись от ее лона, Ралстон спросил:
— Ты трогаешь себя, милая?
Он провел пальцем по влажным и жарким губам.
Услышав этот вопрос, Калли крепко зажмурилась. Она не могла говорить... не могла на него ответить... не могла посмотреть Ралстону в глаза, которые потемнели от сдерживаемой страсти.
— Императрица, ответь мне. Ты это делаешь?
Калли кивнула, с легким стоном прикусив губу, щеки окрасились румянцем — свидетельством страсти и смущения, а он сверкнул белыми зубами и возобновил это сводящее с ума поглаживание.
— О ком ты думаешь, когда трогаешь себя?
Калли закусила губу, не в силах признаться.
Он нежно поцеловал ее в живот и поднял голову, посмотрев ей в глаза.
— Императрица...
В его голосе не слышно было никакого упрашивания, но ей отчего-то захотелось рассказать ему все.
— О тебе, — простонала Калли.
Услышав это признание, Ралстон возобновил ласку. Она охнула от удовольствия и подалась навстречу его дарящему наслаждение рту.
Когда волна удовольствия окатила Калли, она громко выкрикнула его имя и судорожно вцепилась в плечи. Через несколько долгих секунд она приоткрыла глаза, с трудом обретая осознание места и времени. Ралстон вновь попытался поцеловать ее лоно, но она нашла в себе силы отстраниться.
— Нет... — выдохнула Калли, качая головой и борясь с мощными ощущениями, которые пронизывали ее. — Гейбриел... остановись...
Маркиз поднял голову, напряженно наблюдая за Калли. Она открыла глаза и встретила его взгляд, наполненный страстью, удовлетворением и чем-то еще, что она не смогла опознать. Поднявшись на ноги, он припал к ее губам поцелуем, который больше походил на подтверждение права собственника, чем на ласку. Отпустив Калли, Ралстон хрипло произнес:
— Ты действительно меня хочешь.
Эти слова развеяли дымку поглотившего ее чувства, и Калли моментально ощетинилась. С отчетливой ясностью она поняла значение его слов. Им двигала не страсть, заставившая его заниматься с ней любовью в кабинете и при свете дня, а скорее необходимость самоутверждения и получения еще одного доказательства своего мастерства соблазнителя. Это было всего лишь состязание, в котором она оказалась призом.
Он не хотел ее... конечно, не хотел. Она для него серая мышка.
От этой мысли ее словно пронзило холодком, и она так резко оттолкнула Ралстона, что тот потерял равновесие. Калли встала, кое-как поправила свои юбки и, пошатываясь, пошла к двери.
Ралстон высокомерно поднял брови, его тяжелое дыхание отражалось эхом вокруг них.
— Ты хочешь отказаться от своих слов?
Боль становилась все сильнее, и она уже не могла скрывать ее. Когда она заговорила, ее голос заметно дрожал.
— Нет, не хочу. Я всегда думала о тебе.
Немного помолчав, она добавила:
— Лучше бы я думала о ком-то другом.
С этими словами она повернулась и — черт с ней, с гордостью! — побежала.
Ралстон не двинулся с места, прислушиваясь к затихающим шагам девушки. Спустя минуту хлопнула тяжелая входная дверь, и глухой стук зловещим эхом отозвался в комнате.
Некоторое время спустя Ралстон сидел за фортепьяно, искренне надеясь, что музыка поможет ему изгнать из головы мысль об этой неуправляемой, взбалмошной девице. Он играл, и напряжение, до сих пор не отпускавшее его, извлекало из инструмента совершенно неукротимые звуки. Музыка звучала все быстрее и яростнее, пальцы маркиза буквально летали по клавишам, глаза были закрыты. Ралстон играл и ждал, когда музыка развеет тупую тоску, терзавшую сердце. «Я всегда думала о тебе».
Музыка захватила его, мрачная и отравляющая, обостряя его чувства, Ралстон задержался на клавишах нижнего регистра, вбивая в них свои эмоции. Но эти звуки, мучительные и в то же время страстные, причиняли ему боль, вновь и вновь напоминая о том, с каким страдальческим выражением лица выбежала из его дома Калли.
«Лучше бы я думала о ком-нибудь другом».
Ралстон выругался, но его проклятие утонуло в очередном мощном аккорде. Ее отповедь — такая заслуженная — тем не менее не охладила его желания обладать ею.
Он подвел эту молодую женщину к тому, что она начала осознавать себя, свое тело, свои эмоции. Ралстон понимал, что делает, хотя и чувствовал, что заходит слишком далеко. Но он не мог остановиться, даже если бы и захотел. В тот момент он был слишком возбужден — наверное, так же сильно, как и Калли. Даже если бы сам король вошел в кабинет, Ралстон не смог бы остановиться.
Поняв это, Ралстон испытал некоторое потрясение, и его пальцы замерли над клавишами. Он тряхнул головой, словно пытаясь освободиться от воспоминаний. Что же такое было в этой женщине? В этой заурядной, непритязательной женщине, которую он раньше даже не замечал?
И он ненавидел себя за то, что говорил о ней так.
Нет... Леди Кальпурния Хартуэлл была совершенно непохожа на тех женщин, которых он знал до нее. И именно это безрассудное сочетание невинного любопытства и женственности соблазнило его.
Он хотел ее. Всей душой. Так, как он никогда не хотел ни одной женщины раньше.
Но, конечно же, он не мог обладать ею.
Ник был прав — Калли нужна любовь. Ралстон знал это с самого начала — она не скрывала своей веры в силу чувств и неколебимой убежденности в их существовании. Он перестал играть, задумавшись над тем, каково это — так сильно верить в то, что любовь способна творить добро. Приносить счастье.
Ралстон качнул головой и низко склонился над клавишами. Он никогда не видел этой стороны любви. Он видел только разрушающую душу боль, которую вызывала безответная любовь. В памяти пронеслись воспоминания об отце, не скрывавшем неугасающей любви к жене, которая отказалась от своих обязанностей супруги и матери и ушла, даже не оглянувшись. Дважды.
И о какой вечной любви тут можно говорить?
Ралстон зло выругался. Он мог не соглашаться с Калли в отношении любви, но это не означало, что он мог причинить ей боль.
Он не собирался отрицать, что испытывал огромное удовольствие, держа ее в своих объятиях, но вынужден был признать, что вел себя недопустимо. Эта женщина заслуживала лучшего.
Нужно обязательно вымолить у нее прощение, хотя, честно говоря, сам он нисколько не жалел о своем поведении.
Ралстон продолжал играть, мелодия звучала медленнее, становясь более созерцательной и задумчивой.
Раздался стук в дверь, и Гейбриел перестал играть. У него мелькнула сумасшедшая мысль: а вдруг это Калли?
— Войдите! — чуть громче, чем следовало, произнес он.
Дверь открылась, и он увидел девушку, силуэт которой выделялся на фоне ярко освещенного холла. Свою сестру.
Казалось, его окружали женщины, у которых он должен был просить прощения.
— Входи, Джулиана.
Ралстон встал, взял длинную лучину и от каминного огня зажег свечи в большом напольном канделябре, затем указал сестре на кресло.
— Я и не заметил, что уже стемнело.
— Да, уже довольно поздно, — тихо произнесла Джулиана, села в кресло и подождала, пока он зажжет еще несколько свечей и устроится в кресле напротив. Джулиана открыла было рот, собираясь заговорить, но Гейбриел поднял руку, призывая ее к молчанию.
— Позволь мне перед тобой извиниться. — Джулиана широко раскрыла глаза, и он добавил: — Мне не следовало выходить из себя.
Девушка улыбнулась:
— Похоже, что неспособность держать себя в руках — это наша общая черта, брат.
Гейбриел невесело усмехнулся:
— Похоже, так оно и есть.
Джулиана вздохнула и, расслабившись, поудобнее устроилась в кресле.
— Я пришла, чтобы fare la расе.
Гейбриел вытянул ноги, откинулся на спинку кресла и улыбнулся в ответ на это итальянское выражение.
— Я буду рад восстановить мир.
Она протянула ему большой сверток, завернутый в коричневую бумагу.
— В Италии у нас есть выражение: «Подарок после ссоры — это оливковая ветвь».
Гейбриел взял сверток.
— По-английски это звучит точно так же.
