Возможно, Адам помог бы Йену облегчить душу и вернуть аппетит.
— Не забудьте захватить альбом, леди Миллисент, — серьезно сказал герцог. — Там очень красиво.
Он пристально смотрел на Женевьеву.
Она смотрела на него своими синими глазами. Она знала, его слова лишь часть игры, и все же подозревала, что это не совсем игра.
Возможно, еще поэтому щеки ее чуть порозовели. Или она вспоминала о том, где были вчера ночью его руки.
Надежда умирает последней.
В корзину для пикника торопливо уложили холодную дичь, пироги, финики и полкруга сыра, чтобы утолить голод во время прогулки и не пугать слуг герцога внезапным вторжением проголодавшихся гостей.
Усевшись в герцогское ландо, последняя группа гостей в составе самого герцога Фоконбриджа, Гарри, Миллисент и Женевьевы (хитрая Оливия упросила взять ее в другой экипаж) и сопровождающих слуг покатила по Пеннироял-Грин мимо академии мисс Мариетты Эндикотт, мимо «Свиньи и чертополоха», мимо дома священника, где Адам беседовал с Йеном и приветственно махнул рукой, в то время как Йен лишь сурово нахмурился, мимо двух огромных дубов, которые сплели свои ветви на городской площади (говорят, они уже не могли стоять один без другого, хотя постоянно сражались за свет, воздух и землю). Дубы олицетворяли собой семейства Эверси и Редмондов.
Примерно через час поездки по округлым суссекским холмам, где за горизонтом то и дело поблескивали морские волны, герцог сказал:
— Вот мы и на месте. Это уже поместье Роузмонт.
— Как оно вам досталось, Монкрифф? — поинтересовался Гарри.
Возможно, он надеялся, что герцог выиграл его в карты, а значит, и у него есть шанс однажды получить поместье.
— Это часть наследства моей жены, — ответил герцог, глядя в окно.
Герцог зло улыбнулся про себя при внезапно наступившем молчании. Когда он упоминал о своей умершей жене, все утрачивали дар речи. Отличная уловка, чтобы завершить разговор. Но сейчас он этого не хотел.
— А теперь поместье принадлежит мне. — Он с радостным видом повернулся к остальным. — Дом не очень большой, совсем не как Эверси-Хаус или мои другие поместья, по очень уютный, и сады красивые. По-моему, дамам больше всего нравятся сады и фонтан с дельфином.
— С сатиром, — быстро поправила Женевьева.
Она улыбнулась, сообразив, что герцог сказал это нарочно.
Монкрифф прикусил губу, пряча улыбку.
— Женевьева, ты помнишь гравюру Ваккаро? — торопливо спросил Гарри. — Сатир любуется спящей девушкой. Мы нашли ее в книжной лавке в Лондоне.
— Припоминаю.
Женевьева взглянула в сторону Гарри. Он сидел рядом с герцогом.
Гравюру с изображением обоих мужчин она назвала бы «Зима и лето».
Но она уже испробовала вкус зимы, и он оказался обжигающим.
Рядом с ней сидела Миллисент, и Женевьеве пришло в голову, что мужчины, возможно, тоже мысленно сравнивают их.
— Прелестный образец искусства барокко, — с отчаянием в голосе продолжал Гарри. — Я имею в виду гравюру Ваккаро.
Обычно Женевьева с радостью поддержала бы разговор, но только не сейчас.
— Ты прав, — вежливо согласилась она.
Ее отвлекали мысли о зимнем вкусе.
— Вы всегда так много говорите. Барокко, Средневековье и тому подобное. Почему бы просто не любоваться произведениями искусства? — добродушно заметила Миллисент.
Они все обернулись к ней. Вот в чем крылась тайна обаяния Миллисент, и поэтому, вне всякого сомнения, Гарри думал, будто хочет жениться на ней. Каждому нужно было время от времени напоминать: необходимо просто смотреть на вещи, не приклеивая к ним ярлыков.
Дом стоял в конце дороги, обсаженной высокими оголенными тополями и березами. Покрытые весенней листвой, они образовывали бы арку. Вокруг расстилались волнистые холмы, похожие на зеленое одеяло, и на самом высоком из них расположилась усадьба с домом. В полях, аккуратно разделенных живыми изгородями, паслись овцы и коровы.
— Довольно мило, Монкрифф, — серьезно и мрачно заметил Гарри, когда перед ними возник, словно драгоценность, простой дом из красного кирпича с круглой подъездной аллеей.
Посреди аллеи, в фонтане, вода била изо рта сатира.
— Моей жене нравилась эта фигура, — заметил герцог.
Все подумали, не по этой ли именно причине он редко приезжал в поместье.
Но герцог произнес последнюю фразу не просто так. Он не отличался терпением. Откровенно говоря, Монкрифф придумал эту поездку не для того, чтобы показаться гостеприимным или побродить по зеленым суссекским полям. У него были свои корыстные причины.
И хотя он не торопил гостей при входе в дом, где его с искренней радостью приветствовали немногочисленные слуги, он с самого начала задавал всем темп. Обратил внимание на каррерский мрамор в прихожей, на чиппендейлские кресла в гостиной, на ковры, купленные отцом его жены в Турции.
После этого он повел их в галерею.
— Вот она.
Герцог с замиранием сердца следил за Женевьевой, когда она устремила взгляд на картину.
Она застыла. Казалось, будто изнутри ее освещает самостоятельный солнечный свет.
Он удивленно обернулся, следуя направлению ее взгляда.
Герцог увидел изображение соблазнительной обнаженной женщины, раскинувшейся на ложе. Она смотрела прямо перед собой, такой взгляд любил изображать его приятель Уиндем, когда создавал полотна для публичных домов, грудь обнажена. Возможно, подобного рода картину не следовало так неотрывно рассматривать его гостям. Однако грудь женщины выглядела вполне целомудренно, а рукой она скромно прикрыла лоно.
Жена герцога обожала эту картину.
По мнению самого Монкриффа, это было всего лишь декоративное изображение нагой женщины — довольно ценное приобретение.
Слуги давно не стирали с картины пыль.
Герцог знал, что она значит для Женевьевы.
— Это же Тициан, — выдохнула она. — Я уверена.
На ее лице появилась восторженная улыбка: она не могла поверить увиденному. Ее глаза светились от радости и изумления. Герцог был уверен, что сердце Женевьевы учащенно забилось лишь от возможности находиться рядом с картиной.
А его сердце сильно билось, потому что произведение искусства понравилось Женевьеве.
Она обернулась к нему, словно он был создателем картины. Исходивший от нее свет поразил герцога. Он таял в этом сиянии.
Герцог знал: вы либо поражены до глубины души, либо испытываете равнодушие. Можно привыкнуть к чаю или вину. Можно приобрести мастерство, но не талант. Страсть бывает либо врожденной, либо ее вообще не существует.
По правде говоря, история картины по-прежнему не особенно волновала его.
