— Священники, — начал он серьезно. — Я беру солнце в свидетели, что я неповинен в смерти этого человека. Кровь его пусть падет на головы ваши. Я умываю руки и вам предоставляю решение: отпустить его или распять.
— Распять, — хором ответили священники.
— Слушайте, — возвысил голос Пилат, обращаясь к толпе, — в фортах Антония ожидают смерти два преступника: Тит и Дамазия, а также атаман целой шайки разбойников Варавва. Желая почтить ваши праздники, я решил помиловать одного из них, кого из них вы желаете видеть на свободе: Иисуса из Назарета, мужа истинного и справедливого, или разбойника Варавву?
— Варавву! — крикнули священники. — Варавву! — прокричали левиты и фарисеи, — Варавву! — завыла толпа, и крик несся дальше, повторяемый, как эхо, собравшейся чернью, которая даже не понимала, в чем дело.
— Скоты, паршивые собаки, — ворчал Пилат, посидел некоторое время, понурившись, и вдруг просиял, придумав новый выход.
— Хорошо, — процедил он сквозь зубы, насмешливо глядя в лицо священникам, — Иисус будет распят вместе с разбойником, но чтобы не было никаких сомнений относительно того, кто и за что умирает, над крестом будет прибита надпись на языке вашего народа, моем и арамейском, дабы было известно всем, как позорно погибает царь еврейский.
Пилат громко продиктовал центуриону надпись и сделал распоряжения относительно предстоящей казни. Вернувшись во дворец, он с торжеством рассказал Муцию, как он написал священникам; заметив, что Муций и Прокула продолжают огорченно молчать, Пилат отвернулся к окну и воскликнул с раздражением:
— Клянусь Геркулесом, что эти священники собираются стоять тут у дворца до вечера.
Трибун Сервий вернулся с извещением, что священники просят его не делать надписи.
— Ну, уж это нет. Надпись останется, а они пусть убираются прочь. Не так легко проглотят они теперь смерть Иисуса, как им казалось. Пойдем завтракать, Муций, ты останешься с нами.
— Могу, хотя, правду сказать, я лишился всякого аппетита благодаря этой несчастной истории. Бедная Мария, хотел бы я знать, что она делает сейчас.
А Мария была в Вифании, где она действительно застала всех в большой тревоге и в приготовлениях к бегству. Поводом к панике были известия, что чернь, науськиваемая фарисеями, намеревается вырезать всех сторонников Иисуса.
И когда Мария рассказала о своем публичном выступлении в защиту Иисуса, Симон схватился за голову.
— Мы погибли. Как ты могла, не посоветовавшись ни с кем, легкомысленная и, как всегда, распущенная, ты, ты… — он искал выражения.
— Симон, — Мария с презрением взглянула на старика, — и это говоришь ты, имевший счастье неоднократно принимать у себя Иисуса в гостях? Если бы не твои седые волосы, то я бы ответила тебе надлежащим образом. Вы все позорно отреклись от учителя как раз тогда, когда ваша помощь была нужнее всего. Пусть, когда он вернется, придет кто-нибудь сюда из храма. У меня теперь есть оружие. Изрублю каждого, хотя бы то был сам первосвященник в торжественном одеянии.
И выпрямившись во весь рост, с пылающими глазами, она стала размахивать мечом, угрожая им городу, и застыла в этой позе, увидав бегущих под гору женщин: Саломею и Веронику.
— Приговорен к распятию, учитель приговорен к смерти, — рыдали и плакали они.
Мария зашаталась, из ее онемевших рук упал меч и со звоном упал на песок. Лицо ее побелело, глаза стали мутными, неподвижными, и она без чувств упала на землю, словно сраженная молнией.
В северной стороне Иерусалима, за городом, на расстоянии восьми стадий от городской стены, между долиной Кедрон и Гинном, в пустынной и безводной местности находился холм, называемый Голгофа.[6] Обнаженный пригорок, покрытый только кое-где иссохшей травой и увядшими кустиками иссопа, полный расщелин и ям, он действительно напоминал лысый череп; называли его Голгофой еще потому, что он обыкновенно служил местом казни.
Вот к этому-то месту с шумом и гиканьем, смешанным с воплями и рыданиями женщин, шла огромная толпа, чтобы видеть казнь двух разбойников: Тита и Дамазии, а также и «царя еврейского», как гласила таблица, написанная по приказанию Пилата.
Во главе шествия, окруженные стражей, под командой центуриона Петрония, шли приговоренные. Плотная стена статных легионеров скрывала их от глаз толпы, и виднелись только три торчащих вверх сбитых из сучковатых бревен креста. Два боковых креста, которые несли здоровые, крепкие разбойники, двигались довольно ровно, средний крест качался с боку на бок.
День был жаркий, душный, но ветреный. Яркое солнце от времени до времени окутывалось перистыми облаками и тучками дымного цвета.
Следом за солдатами, сдерживая напор толпы, шли фарисеи, во главе которых из всех старейшин шел только ожесточенный фанатик Нефталим да строгий ригорист Датан, дабы лично убедиться, что казнь действительно произошла с соблюдением всех формальностей.
Через ряды фарисеев старалась прорваться Мария. С безумно блуждающими глазами, растрепавшимися и спутанными волосами, прозрачно-бледная — она рвалась вперед.
— Пустите меня! — кричала она, стараясь растолкать их, а когда фарисеи преграждали ей путь, то она начинала метаться, призывая на их головы всевозможные проклятия и мщение небес:
— Разбойники, подлые палачи, да поразит вас Господь чахоткой, лихорадкой, горячкой… Пусть земля поглотит вас, меч истребит все ваше семя, чума уничтожит все ваше потомство, саранча нападет на ваши поля! Да поразит вас всех проказа и чахотка. Дай Бог, чтобы вы все ослепли. Чтоб отсохли у вас руки и ноги, чтобы вы ползали, как змеи, извивались одним только туловищем по пыльным дорогам, прогнившие от ран и нарывов!
Помня приказ Пилата, фарисеи не решались трогать ее, только переглядывались друг с другом и, полные ужаса, старались усмирить Марию грозными взорами, но не могли выдерживать взгляда ее обезумевших глаз, то блиставших словно молния, то горевших ярким огнем, или внезапно угасавших, словно глаза умирающего.
Иногда она умолкала, пристально глядя на средний крест, тогда черты ее лица обострялись, принимали трагическое выражение и она шла, как лунатик, ничего не сознавая, машинальными движениями рук раздвигая фарисеев, которые прямо не смели сопротивляться ей.
Таким образом, она медленно продвигалась вперед. Как только начинал шататься средний крест, шаталась и Мария, едва держась на ногах, хватаясь за плащи окружающих, повторяя бессвязные фразы, лишенные всякого смысла.
— Люди, куда вы идете? Что это за крест? Я ведь свидетельствовала перед Пилатом. Пилат запретил вам. Как вы смеете не слушаться прокуратора? Вы обманываете меня, — и Мария оглядывалась вокруг строгими глазами. И ей начинало казаться, что все, что она видит перед собой, есть что-то иллюзорное, нереальное, какой-то оптический обман. Когда шествие вышло из города и дорожная пыль, взбившаяся вверх густым туманом, окружила все, это впечатление усилилось еще больше. Она смотрела сквозь сизый туман на кресты, на сверкавшие на солнце шлемы и копья солдат, как будто бы на видения своего больного воображения, на жестокий кошмар кровавого сна наяву, от которого лоб ее покрывался крупными каплями пота и замирало сердце.
