— Добрый день, сосед! Наконец-то вы нашли время навестить нас! Это такая радость!
— Добрый день, княгиня! Признаться, времени у меня немного… — начал барон.
— Да не торопитесь вы так, Иван Иванович! — примирительно сказала Долгорукая. — Вы присаживайтесь, а я сейчас велю, чтобы нам к чаю сладкого подали.
И, не позволяя барону возразить, Мария Алексеевна быстро вышла из гостиной, чтобы собраться с мыслями. В коридоре она увидела Шуллера и решительно подошла к нему.
— Что это значит, Карл Модестович?! — озлобленным шепотом накинулась она на него. — Что за игру вы затеяли? Зачем привезли барона ко мне?
— Я всего лишь сопровождал его, чтобы оставаться в курсе! — оправдывался Шуллер. — Вы вот меня недавно принимать не стали, а я вас предупредить хотел. Кто-то барону написал письмо в Петербург и все о вашем плане рассказал. Вот он и примчался обратно!
— А кто написал письмо?
— О том мне неведомо, но обо всем знали только четыре человека — вы, я, Дмитрий и моя Полина.
— Дмитрий не в счет! Он писать не умеет.
— А Полина меня не предаст — ей невыгодно!
— Значит, кто-то еще… — Долгорукая на минуту задумалась, и вдруг ее осенило: — Ах ты, Господи, Лиза…
Она нахмурилась и пригрозила управляющему:
— Смотри у меня, если что не так!
И вернулась в гостиную.
— Дорогой мой сосед, — с широчайшей улыбкой двинулась она навстречу барону, но он жестом остановил ее возможные сладкие излияния.
— Не хочу показаться невежливым, но мне стало известно, что вы утверждаете, будто ничего не знаете о выплаченном мною долге!
— Я надеюсь, вы не забыли, Иван Иванович, что не выплачивали никакого долга. У моего мужа было слишком доброе сердце, а вы воспользовались им.
— Ваш покойный муж был мне хорошим другом. Он помог мне срочно выкупить у постояльцев наш особняк в Петербурге к возвращению Владимира с Кавказа. И я очень…
— Да вам давно бы надо продать поместье! — прервала его Мария Алексеевна. — Зачем вам оно? Непохоже, чтобы ваш сын собирался туда переезжать. Ему неплохо живется в Петербурге.
— Я берегу его не для Владимира.
— Ах да, забыла… У вас же есть еще эта воспитанница, Анна… Окажите себе услугу, Иван Иванович, выдайте ее за какого-нибудь дворянина, как я поступаю с Лизой. И пусть уж он дальше заботится о ее благополучии!
— С Лизой? Но мы с Петром Михайловичем условились, что Лиза выйдет замуж за Владимира!
— Супруг мой умер, Иван Иванович, а я, одинокая вдова, не могу себе позволить выдать дочь за нищего, — княгиня насмешливо улыбнулась.
— С чего вы взяли, сударыня, что мы нищие?! Это, право, оскорбительно! — барон стал выходить из себя.
— Однако вы не вернули долга моему мужу! А в договоре вашей собственной рукой написано: «В случае невыплаты мое имение переходит в собственность семьи Долгоруких». Стало быть, поместье принадлежит мне.
— Позвольте вам напомнить, что у меня есть бумага о полной выплате долга, подписанная вашим супругом! — Корф нервничал все сильнее.
— Какая бумага? Что за бумага? — притворно удивилась Мария Алексеевна. — Да я ее и в глаза не видела!
— Я вам предоставлю ее! Сейчас же еду в имение и привезу вам расписку, чтобы раз и навсегда покончить с этим гнусным делом!
Барон, не прощаясь, стремительно вышел из гостиной, едва не толкнув подслушивавшего за дверью Шуллера. Карл Модестович сделал вид, что он тут совершенно не при чем и заторопился вслед за Корфом к выходу.
— Его имение… — криво усмехнулась Долгорукая. — Мое, старый дурак!..
* * *
Вернувшись, барон первым делом бросился в кабинет. Управляющий остался в библиотеке — ждать, пока Корф там, за дверью, будет искать вчерашний день. Самодовольно ухмыляясь в усы, Шуллер представлял себе эту живописную картину: как старый Корф суетливо перебирает бумаги в столе, снова и снова перерывает документы в конторке, открывает сейф. Управляющий взял со столика любимый графинчик барона и налил себе бренди, но рюмку поднести ко рту не успел.
— Совсем с ума сошли?! Если Иван Иванович увидит, что вы его любимый бренди пьете, вам несдобровать! — воскликнула невесть откуда взявшаяся Полина — у нее был нюх на неприятности.
— Очень скоро этот бренди станет моим!
— Карл Модестович, вы никак пьяны?
— Я пьян от счастья, Поленька, душечка! Только что княгиня Долгорукая объявила барону, что это имение принадлежит ей.
— Ой ли?!
— Слышишь музыку? — Модестович приложил ладонь к уху, как будто прислушивался. — Польку играют, твою любимую.
— Все вы напутали, я мазурку люблю.
— Ну, значит, будешь танцевать мазурку. В роскошном белом платье. И с розой в волосах.
— И с бриллиантами на шее. С бриллиантами, изумрудами и рубинами… Лучше, чем у Анны!
— Да забудь ты ее! Что ты все — Анна да Анна!
— Можно подумать, что вам все равно, — надула губки Полина. — Я, поди, не слепая, сама видела, как вы, Карл Модестович, на нее не раз заглядывались!
— Успокойся, душа моя, — управляющий решил приобнять Полину, чтобы успокоить. — Разве она тебе ровня? Она ледышка и дура набитая! Жизнь, конечно, несправедлива, и ты заслуживаешь всего, что есть у Анны, и даже больше! Но ты не сомневайся — я куплю тебе сто новых платьев. И все будет по-другому. Ждать осталось недолго…
Дверь из кабинета распахнулась, и на пороге появился барон. Он шарил в воздухе руками, точно слепой, и все пытался что-то сказать, но комок в горле мешал ему, и поэтому наружу прорывались только тяжелые хрипы, как будто барон задыхался.
— Что с вами, Иван Иванович? — участливо спросила Полина.
— По… мо… ги… — барон, не договорив, рухнул прямо на руки подбежавшего к нему управляющего.
Карл Модестович уложил барона на диванчик и наклонился пощупать пульс на руке.
— Никак, помер? — прошептала Полина.
— Нет еще, дышит.
— Что делать-то будем?
— Значит, так… Ты здесь сиди, никого к нему не подпускай, пуще всех — Анну его разлюбезную. А я снаряжу сейчас кого за доктором — если помрет, доктор будет кстати.
— А если выживет?
— Тем более, чтобы потом на нас подозрение не пало, что, мол, сгубили старика.
— Как скажете, — кивнула Полина и села на стул у изголовья барона.
Управляющий быстро вышел из библиотеки и направился в кухню. Обычно Никита там околачивался — лясы точил с кухаркой Варварой. Будь на то его воля, Шуллер и Варвару давно бы извел — больно говорлива и своенравна была эта бабища, но готовила, стерва, замечательно, и потому приходилось терпеть ее выходки и нелестные замечания в свой адрес.
