Аверадо рассуждал с Кавини о будущем. Свое крупное состояние он приобрел не путем альтруизма, но обычным мирским способом, и его знание людей было нисколько не меньше его понимания музыки.
– Испания, Мадрид! – воскликнул он, размахивая перед Кавини своими холеными руками. – Родина! Птичка, возвращающаяся в свое гнездо! Какая приманка для сентиментальной нации! Рекламу я поручу маленькому Фредди: у англичан удивительное чутье; они лучше какого-либо другого народа умеют выставить товар лицом и завлечь покупателя. Подождите, вы увидите!
Мадрид действительно оценил Дору. Задолго до их прибытия по всему городу были расклеены афиши в национальных цветах, и в этих афишах Дора фигурировала в качестве «новой дивы» под именем Долорес, причем не упустили случая упомянуть о ее близости с английской аристократией. Конечно, она должна была петь «Кармен». Когда Дора спросила, почему «конечно», Аверадо рассмеялся и успокоительно ответил:
– Все в мире суета. Лучше быть популярным, чем слишком разборчивым. Привередничать могут только люди самонадеянные или очень богатые, первые – потому, что никому нет дела до того, что они собой представляют, а вторые… по другой простой причине. Но чтобы нравиться, вы должны добиваться «всеобщего единения», хотя и не в том смысле, какой имеют в виду наши священники.
Он познакомил Дору со знаменитой Рашелью Дюр, которая оказала ей покровительство, столь необходимое для начинающей артистки; позднее их связала искренняя дружба.
«Несравненная Рашель» в сорок пять лет хорошо знала жизнь; она умела привлекать к себе все, что было яркого, красочного, живого.
Она была очень некрасива, а вместе с тем очень привлекательна и опасна – то, что французы называют «belle laide»; она была крайне впечатлительна при пониженной чувствительности.
Молва наделяла ее бесчисленным множеством любовников; на самом деле у нее был только один, который умер.
Рашель познакомила Дору с жизнью подмостков, и молодая певица начала более легко и весело относиться к окружавшей ее атмосфере.
Проездом через Париж Дора остановилась у Рашели, квартира которой носила такой же характер, как и хозяйка: она была причудливо, но очень мило обставлена. Рекс приехал туда навестить Дору. Рашель сразу его полюбила; ей нравились его красота и изящество, а также его ум. Дора заметила, что он был единственным человеком, который обращался с ними не как с артистками.
Она вспомнила, что Давид Шропшайр держал себя совсем иначе.
От Рекса она узнала, что Тони никогда не упоминает о ней, зато Джи говорит очень часто.
– Это потому, что говоришь ты, – сказала Дора, догадываясь.
Видя, как Рашель относится к Рексу, она стала внимательнее к нему присматриваться, как это часто бывает, когда новый друг начинает восхищаться старым. Он не делал никаких попыток вновь заговорить о своей любви. Неужели когда-то была эта сцена в саду Ион? Все это казалось теперь далеким и лишенным значения!
В последний вечер перед отъездом Доры в Мадрид Рекс пригласил ее пообедать в ресторане. Потом они должны были заехать за Рашелью в театр.
– Не проедемся ли мы немного за город? – предложил Рекс. – Тебе не будет холодно?
Ей уже приходилось беречь свое здоровье и остерегаться простуды.
Они проехали за Арменонвиль, по направлению к Версалю. У леса Рекс велел шоферу остановиться.
– Выкурим здесь по папиросе, – предложил он Доре.
Они вышли и направились по узкой извилистой тропинке. Высоко над их головами сияли звезды. Рекс зажег папиросу для Доры и, когда она немного покурила, взял ее и стал курить сам.
Дора инстинктивно почувствовала, к чему это ведет.
– Не будем портить наше хорошее настроение, – дрожащим голосом сказала она.
К ее удивлению, он тихо рассмеялся:
– Портить его? Посмотри на меня, Дора. – Это звучало как вызов.
Он стоял против нее, и его бледное лицо было едва видно в темноте; только глаза его блестели огнем.
Он взял ее за руки.
– Итак, ты еще не любишь меня?
Дора ответила ему в том же тоне:
– Нет еще.
– Есть кто-нибудь другой?
– Нет.
– Слава богу. Значит, могу надеяться, – сказал он все тем же странным, сдержанным голосом, в котором одновременно звучали и пыл, и холодность.
– Нам пора ехать, – напомнила Дора.
– Нет, время терпит. Немного еще, только немного…
Он все еще держал ее руки, но теперь он отнял одну и притянул Дорино лицо близко к своему.
– Придет время, полюбишь, – прошептал он улыбаясь.
Дора не отвечала. Она не могла говорить; ею овладела какая-то робость.
– Поцелуй меня, – послышался голос Рекса. Она отрицательно покачала головой, но Рекс все не отпускал ее, обхватив рукой ее шею.
И внезапно он поцеловал ее.
Она почувствовала прикосновение его мужественного лица и всю неуверенную, трепещущую силу его молодости.
Он ласково выпустил ее и сказал, взволнованно дыша, но вполне спокойным голосом:
– Это тебе на память от меня.
Они поехали обратно, разговаривая о самых обыкновенных вещах. При входе в театр Рекс сказал:
– Ты вспомнишь!
– Так это правда? – сказала Дора. Она задумчиво смотрела на себя в зеркало. Итак, она достигла цели окончательно, несомненно.
Вся черная работа позади, скучные приготовления окончены; месяцы, годы, прожитые для достижения этого вечера, планы и опасения Кавини и Аверадо, жизнь и пансион, упражнения, упражнения…
Как бы то ни было, все пережитое потеряло свою остроту, и казалось, что жизнь заключается в том, чтобы стать Кармен, или Мими, или Джульеттой, или Эльзой, или другой героиней, которую ей предстоит изображать.
Слишком большое возбуждение последних дней переутомило ее, и изнеможение как покрывалом окутало ее душу.
Она сидела в полосе света, рассеянно глядя на себя в зеркало, и в то же время перед ее глазами вставала жизнь в Гарстпойнте, у Ион и… Пан.
Работа сослужила свою неизбежную службу – она притупила ее память.
Как далеко, о, как бесконечно далеко все это, и тем не менее в этот вечер при воспоминании о том времени она испытывала тот же ужас, то же содрогание всего своего существа как бы от ожидаемого удара, которое чувствовала она всякий раз, когда образы прошлого осаждали ее мозг. Это было похоже на ощущение человека, который ожидает возвращения физической боли и при первых признаках ее чувствует, как все его тело съеживается от ужаса.
На лице ее еще был грим; глаза были подведены лиловыми кругами, губы были пурпурные. Она долго смотрела на это лицо, так упорно разглядывавшее ее из зеркала.
Тяжелые дни миновали… А все-таки…
Как бы то ни было, утро было заполнено развлечениями – цветы, записки, газетные заметки, интервью. Отель «Ритц» подвергся настоящей осаде, и Дора отвечала на все с присущей живостью, которая увлекала ее в противоположную крайность от ее ночной грусти.
