– Относительно этого еще ничего не решено. Чему вы удивляетесь? Действительно странно, что так медлят с решением, но я считаю это хорошим для вас признаком: весьма возможно, что из уважения к таким исключительным обстоятельствам вас помилуют.
– Вы так полагаете? – оживился Бруннов.
– Пока это – лишь мой личный взгляд, – поспешил заявить полицмейстер. – Но, по-моему, настроение чрезвычайно благоприятно для вас. Может быть, ожидают первого шага с вашей стороны. Я убежден, что если вы подадите прошение о помиловании, оно не будет отвергнуто.
– Никогда я не стану просить о помиловании! – твердо произнес старик. – Это было бы признанием своей вины, а я не признаю ее за собой и даже ради свободы не пожертвую своими принципами. Помилуют меня или нет – я никогда не стану просить об этом.
Полицмейстер проклинал в душе «высокомерное упрямство старого демагога». Прошение о помиловании было бы так кстати ввиду уступки, которую решили сделать общественному мнению, но, к сожалению, на него нельзя было надеяться. Первая часть миссии полицмейстера не удалась, и он приступил ко второй.
– Разумеется, это зависит только от вас лично, – произнес он. – Но вы затрудняете таким образом действия своих друзей, прилагающих все усилия к тому, чтобы спасти вас.
– Кто они? – удивленно спросил Бруннов. – У меня нет друзей, пользующихся влиянием в правительственных кругах.
– Может быть, есть, и даже лучшие, чем вы предполагаете. Разве вам и в самом деле не известно, что сам губернатор ходатайствует о вашем помиловании?
– Арно Равен… вот как? – медленно произнес Бруннов.
– Да, да, барон Равен. Именно он, узнав от меня о вашем аресте, вменил мне в обязанность внимательное обращение с вами.
Бруннов молчал.
Полицмейстер после короткой паузы продолжал:
– Он, по-видимому, все еще интересуется вами. Разумеется, вполне естественно не быть равнодушным к ДРУГУ юности.
– А, это уже здесь тоже известно? – мрачно взглянул доктор на собеседника. – Но едва ли от его превосходительства.
– Он сам, конечно, никому не говорил. Вполне понятно, что положение барона не позволяет ему открыто говорить о юношеской дружбе, представляющей столь резкую противоположность с его собственным жизненным направлением.
– С его позднейшим направлением, хотите вы сказать? – голос Бруннова звучал резко и насмешливо. – С прежним эта дружба была в наилучшей гармонии.
– Не станете же вы утверждать, что барон Равен знал о тех стремлениях, которые привели вас на скамью подсудимых? – спросил полицмейстер с улыбкой, которая должна была раздражать его собеседника.
И он достиг цели. Бруннов заметно взволновался.
– О, не только знал, но в полной мере разделял их!
– Да, мне помнится, тогда он тоже был под подозрением, оно было вызвано клеветой. Барону удалось совершенно снять с себя подозрение, так что его тотчас же освободили, и он получил даже, в виде удовлетворения за неправый арест, место секретаря при министре.
– В виде вознаграждения за предательство! – вспылил Бруннов, совершенно не подозревая, что его раздражают со специальным намерением, и не в силах больше владеть собой. Оно стало первой ступенью той лестницы, по которой он достиг своего высокого положения. Он купил это положение ценой гибели своих друзей, измены своим убеждениям и потери чести!
– Господин доктор, умерьте свой гнев! – с возмущенным видом остановил его полицмейстер. – Вы ведь бросаете губернатору ужасное обвинение. Оно может быть лишь заблуждением или ложью.
– Ложью? Нет, это истина! Но вы, конечно, считаете барона Равена не способным на предательство, а меня лгуном, клеветником.
– Я вовсе не хотел делать таких намеков, однако серьезно сомневаюсь в том, что вы осмелитесь повторить свои слова.
– При необходимости я повторю их перед целым светом. Я швырну их в лицо самому губернатору, как уже сделал это однажды, когда…
Тут Бруннов запнулся и замолчал. Живейшее любопытство, выразившееся на лице слушателя, заставило его опомниться. Он не докончил своей фразы и угрюмо отвернулся.
– Вы хотите сказать… – пришел к нему на помощь полицмейстер.
– Ничего я не хотел сказать!
– Я вас решительно не понимаю. Если дело обстоит так, то у вас нет ни малейших оснований щадить губернатора.
– Я и не щажу его, – мрачно возразил Бруннов, – но не желаю доносить на того, кто некогда был моим другом. Если бы я хотел пустить в ход такое оружие против него, то уже давно сделал бы это. Оно разит вернее и убийственнее, чем брошюра Винтерфельда, потому что окроплено ядом… Но тем не менее я неспособен употребить его в дело. Пожалуйста, оставим разговор! К чему выводить на свет Божий давно минувшую историю? Пусть она будет Погребена!
Однако эти слова доктора совсем не согласовались с замыслом полицмейстера. Он охотно продолжил бы разговор на ту же тему, но видел, что больше ничего не добьется от своего собеседника. Главной же своей цели он уже достиг, так как знал теперь то, что хотел знать. Поэтому он без усилий перевел разговор на другую тему и вскоре простился.
Бруннов беспокойно посмотрел ему вслед и пробормотал про себя:
– Неужели он в самом деле пришел с целью намекнуть мне на просьбу о помиловании? Или ради того, чтобы разузнать о Равене? По-моему, последнее вернее. Жаль, что я так увлекся в разговоре с ним.
ГЛАВА XVII
Несмотря на вечерний час и осеннее ненастье, на главных улицах столицы происходило непрерывное движение, и только в аристократических кварталах, лежавших в стороне от центральных улиц и торгового центра, стояли тишина и покой.
В доме графов Зельтенек, в отведенной ей комнате одиноко сидела Габриэль Гардер, погруженная в грустные думы, что теперь нередко случалось с ней. Из легкомысленной, жизнерадостной девушки она превратилась в настоящую мечтательницу. Она была уже совсем одета, чтобы ехать в оперу, но, видимо, вовсе не думала о ней, прижавшись в угол кресла и рассеянно перебирая рукой кружевную отделку платья.
Если в настоящее время существовало что-нибудь, что могло развлечь Габриэль, то это должно было быть именно посещение столицы, где ее и ее мать приняли чрезвычайно любезно. Графиня Зельтенек, задушевная приятельница баронессы, прежде часто бывала в доме Гардеров, а после смерти барона постоянно переписывалась с его вдовой. Теперешняя встреча доставила обеим дамам огромное удовольствие, и графиня, никогда не имевшая собственных детей, всячески ласкала и баловала очаровательную дочь своей приятельницы.
Баронесса только здесь узнала о направленных против Равена выступлениях в печати, но была слишком ограниченна, чтобы серьезно взвесить значение факта, казавшегося ей, подобно мятежу в городе Р., лишь мимолетной досадной неприятностью. Ей и в голову не приходило, что положение барона могло пошатнуться, его дела вообще интересовали ее лишь постольку, поскольку вопрос касался ее собственной будущности. Баронесса не чувствовала к зятю ни малейшей симпатии, она только боялась его. Тем не менее ее возмутила «наглость этого Винтерфельда», в поступке которого она видела лишь месть за полученный отказ в руке Габриэли. Баронесса ни минуты не сомневалась, что барон заставит смельчака понести заслуженное наказание, и вообще не видела причины беспокойства из-за таких пустяков.
То, что ее дочь не отважится снова завязать отношения с асессором Винтерфельдом после нанесенного им Ра-вену оскорбления, баронесса тоже считала само собой разумеющимся. Теперь она заботилась лишь о том, чтобы не допустить случайной встречи молодых людей, а это было нетрудно. Георг не принадлежал к кругу знакомых графа и графини Зельтенек, а Габриэль в столице, среди чужих, никогда не предоставляли самой себе. В действительности девушка и не делала никаких попыток дать знать Георгу о своем приезде; она содрогалась при одной мысли о возможности встречи с ним, когда ее сердце было полно любви к другому. Несмотря на все, что произошло в последнее время между ней и Арно, вопреки даже его жестокому и несправедливому обвинению, образ этого человека жил в ее душе, и мысль о грозившей ему опасности лишь усиливала его власть над девушкой.
