– Можно войти к тебе выкурить папироску? – спросил он.
Франческа причесывалась. Она улыбкой отпустила Матильду, а Тони присел на плетеный стул рядом с ее туалетным столом и стал вертеть в руках пробочку от пузырька с духами. Распущенные волосы Франчески светлой золотистой волной падали ей на плечи. Она продолжала причесываться и в то же время из-под опущенных ресниц наблюдала за несколько омраченным лицом Тони. Ее пальцы судорожно сжали гребенку.
«О боже, – думала она, – что бы было, если бы все мужчины были такие же, как он; если бы в них была та же детская беспомощность, то же упрямство, а наряду с ними какая-то особая щепетильность, в которой есть что-то рыцарское; если бы все мужчины умели так же терзать и заставлять идти совсем не туда, куда хочешь, – хотя и знаешь, что это самый лучший путь, – а куда хотят они; и поступаешь по их воле, хотя и сознаешь, что, послушавшись их, не найдешь ни покоя, ни счастья…»
Она вздрогнула, а Тони перестал вертеть в руках золотую пробочку и взглянул на нее.
– Устала? – спросил он; а затем, пристально глядя на нее, медленно добавил, видимо, с желанием доставить ей удовольствие: – Занимаешься своими волосами?
Франческа пробормотала что-то о дорожной пыли и об отсутствии хорошего парикмахера. Водворилось молчание.
Тони опять начал вертеть пробочку, при трении которой о стекло флакона получался легкий скрип, и этот почти неслышный скрип изводил Франческу; ей хотелось вырвать флакон из этих больших рук, бросить его, раздавить и крикнуть мужу: «Зачем ты не высказываешь того, что ты хочешь? Зачем ты заставляешь меня облечь в слова мысль, которая причиняет мне такую боль? Ведь ты принуждаешь меня к этому своей деликатностью. Ты щадишь меня, а я не могу этого вынести…»
Была полная тишина. Заходящее солнце озаряло небо как заревом пожара; где-то щебетала птичка, а на дворе тихо журчала вода в фонтане, и казалось, точно лепестки бесчисленных цветов вянут и тихо падают на землю. Тони опять начал возиться с пробкой. В это время постучали, и в комнату вошла Матильда с платьем в руках, которое она разложила во всем его блеске на кровати.
– Ого! – воскликнул Тони.
– Это мой главный шик, – сказала Франческа. – Помнишь, ты утром сказал, что мы должны хорошо отпраздновать день?..
Они оба рассмеялись. Матильда посмотрела на них. Немного погодя, несколько смущенная присутствием хозяина, она вышла.
Опять наступило молчание. Франческа чувствовала, что чем долее она откладывает объяснение, тем сильнее бьется ее сердце. Наконец она сказала с легкой дрожью в голосе:
– Дорогой, в чем дело?
Она кончила свою прическу и протянула Тони руку.
– Какое дело? – спросил он, насторожившись. Франческа принужденно рассмеялась:
– Тони, о чем ты думаешь?
– В эту минуту как раз думаю об этой козочке – Долорес. Какое счастье, что мы были на реке сегодня! – Он встал и выпрямился. – Я пойду переоденусь и загляну с хозяином в его погреб: ведь сегодня юбилейный обед!
Хотя вино было отличное и Матильда, окончив туалет Франчески, нашла ее прекрасной, тем не менее обед прошел невесело.
А после обеда, как бы в насмешку, слуга пришел сказать, что сейчас на веранде будут петь двое цыган, и предложил их послушать.
Конечно, цыгане оказались отцом и матерью Долорес, и, конечно, она лежала и спала около них, пока они пели и играли.
Тони не выдержал; он подошел к цыганам, заговорил с ними и наклонился над спящей Долорес. Франческа слышала, как цыган Педро рассказывал о своей бедности, о громадной семье и о том, как им всем тяжело живется.
Она сказала Тони, что пойдет наверх; было еще не поздно, но то напряженное состояние, в котором она находилась в течение последних часов, страшно ее утомило. Дойдя до своей комнаты, она села в темноте к окошку; звук гитары и тут долетал до нее, и она слышала голос Педро – молодой, сильный, полный веселья.
Была ночь; звезды ярко сияли в глубокой, непроглядной тьме, а легкий ветерок приносил откуда-то тысячу сладких ароматов.
Франческа внутренне содрогалась. Вся эта красота не гармонировала с ее настроением, с грустью в ее сердце: она была для счастливых, для тех, кто спокоен и находится в полном согласии с окружающим миром. Она была так далеко от всего этого и, может быть, накануне страданий и борьбы. Она не могла, не была в состоянии первая предложить Тони удочерить этого ребенка; нет, у нее не хватало сил сделать это, хотя она и читала в его глазах немую просьбу.
В ее мозгу блеснула было надежда: «Может быть, Тони вовсе об этом не думает?» Но она тотчас почувствовала, что обманывает себя.
Она сплела руки и сжала их так сильно, что кольца врезались в пальцы, а тяжелые мысли продолжали роиться в ее голове.
Если это случится, вся их жизнь изменится, они отдалятся друг от друга; а кроме того, она знала, что будет ревновать Тони.
Да, она будет ревновать, она сознавалась себе в этом, и легкая краска залила ее лицо, а сердце как будто пронзил укол кинжала.
И она знала, что будет ревновать не за себя, не из-за того, что Тони до сих пор любил ее одну и счастье его зависело всецело от нее, нет, она будет ревновать к бессмертной памяти той, которой уже нет и которую вызвала к жизни их первая любовь.
О, как мог он, как мог он желать этого ребенка, если он еще помнит…
Перед ее мысленным взором встали она и Тони в прошлом.
Тони вошел к ней, когда ей только что стало немного лучше и она, первый раз встав с кровати, опустилась на колени перед ящиком, где лежали прелестные маленькие платьица. Он преклонил колени рядом с ней, взял ее руки и стал целовать ее, стараясь поцелуями осушить ее слезы.
Как же теперь он мог этого желать?
Как легко мужчины забывают; как недолго они действительно страдают!
Те слезы, которые Тони стер когда-то своими поцелуями, теперь как будто вернулись и потекли прямо в ее сердце.
А снизу, из насыщенной ароматом темноты, все еще долетали звуки гитары и молодой голос Педро пел о любви и горе.
Франческа встала и начала ходить по комнате. Какое невозможное создалось положение! И все случилось в какие-нибудь полчаса, из-за пустого случая. А теперь вся жизнь их бесповоротно изменится.
Дверь отворилась, и Тони заглянул в комнату.
– Ну что? Не спишь?
– Нет, я не могу спать.
Он подошел к ней.
– Что-нибудь случилось?
Она ответила ему также вопросом:
– Ушли цыгане?
– Да, то есть мать и спасенная нами сеньора Долорес Жуана ушли, а Педро, отец, еще тут.
– Ты не остался больше внизу после того, как те ушли?
– Нет.
Он нерешительно прошелся по комнате и подошел к окну, на фоне которого выделялась его большая, хорошо сложенная фигура с широкими плечами.
