Юбер схватился за кружку и стал жадно пить, не чувствуя, как пиво тонким ручьем стекает с уголков его губ по подбородку, по шее, за вырез рубашки.
— Она выжила? — хрипло спросил Ноэль.
Анри дернулся, пролив еще немного, и поставил кружку на стол. Потом поднял глаза на Уилсона, и в пьяном его взгляде была чернота.
— Она выжила. Пришел офицер… Вроде твоего обера… Этот порядочный был, пожалел двух баб. Солдат перевезли куда-то, тетку отвязали, доктора нашли. К вечеру привезли пакет картофеля, муки и сумку с армейскими консервами и шоколадом. А потом тетка два раза вытаскивала свою дочь из петли. Мало тебе? Когда мне было тринадцать, а Мадлен шесть, она сказала мне, что все равно не знает никого, красивее меня, и предложила сбежать и пожениться. Я обещал ей, как только вырастем.
— Что с ней теперь?
— С ней? Да ничего. Так и живет в Лионе. Голос потеряла. Связки повредились, когда второй раз вешалась. Она мечтала до войны учиться в консерватории. Когда-то у нее был красивый голос. Не очень сильный, но красивый.
— Мне жаль.
— Ни хрена! Мне станет легче, если ты затолкаешь в рот добропорядочной фрау Лемман свой член по самые яйца, — заявил Юбер и пьяно расхохотался.
— Хорошо, хорошо, — пробормотал Ноэль. — Все, собирайся, тебе проспаться нужно. Я отведу тебя домой.
— А не пошел бы ты?
— Угу, вместе пошли. Ножками, мальчик Анри, ножками.
4
Утро не задалось с самого пробуждения. Остатки кофе, который строго, по крупице использовался в случае приступов головокружения, что мучили Рихарда последние месяцы, подошли к концу. В обычное время Лемманы, как и большинство соседей, вместо кофе заваривали перемолотые корни одуванчиков. Иногда Рихарду казалось, что куда как вкуснее попросту пожевать ботинок. Но ботинки было жалко. А травы во дворе много. Еще и не то попробуешь.
Ничего из продуктов, принесенных лейтенантом и молча оставленных на кухне, куда он сам больше и не заглядывал, они с Гретой не брали. Еще не хватало, чтобы их обвинили в воровстве. Хотя Рихард прекрасно понимал, что француз, следуя непонятно каким соображениям, принес эти несколько банок тушенки им. Тушенку — к черту. От чашки кофе Рихард бы теперь совсем не отказался.
В такие моменты он, как никогда, чувствовал себя беспомощным. Чувство было отвратительным и не поддающимся никакому укрощению. Его могла бы спасти деятельность, хоть какая-то… Но работу найти здесь, в Констанце ему, инвалиду, так и не удалось. Он гнал от себя воспоминания о Гамбурге, где было все — свое дело, свой дом, своя семья. Кому теперь нужен чертов антиквариат? Впрочем, и тот где-то под развалинами, разгрести которые и жизни не хватит. Хуже всего то, что его на своих плечах тащит Грета. Как и все остальное. А он, старая развалина, и помочь ничем не может!
Рихард поморщился, посмотрел на свою чашку с отваром, который теперь принято было характеризовать «даже немного похоже на кофе», и негромко чертыхнулся. В доме с утра стояла привычная уже тишина. Грета, конечно, оббивает пороги школ — никак не успокоится. Француз на службу все еще не ушел, но он оказался не хлопотным. В его комнате всегда была тишина, друзей не водил, питался не в доме. Присутствие его оказалось наименьшим злом из того, что им пришлось пережить. Хотя и раздражало.
Сверху скрипнула дверца — шкаф открыл. Надо бы смазать… Рихард снова поморщился и отпил все-таки из чашки отвар. Потом поднялся со стула и выплеснул остатки жидкости в раковину.
— Сыт, — буркнул он под нос и направился в свою комнату. Взял было с полки книгу и тут же вернул ее на место. Темень непроглядная, а все этот каштан за окном! Срубить его к чертовой матери! Так где в жару тень взять? Только здесь и можно спасаться. Да и Грета любила это бестолковое дерево.
Совершенно рассердившись, Рихард отправился в коридор, где под лестницей была дверца в кладовую с садовым инвентарем. Найдя там внушительную пилу, довольно ржавую и решительно тупую, снова чертыхнулся и пошел на улицу. Бороться за луч света в собственной комнате!
Но это оказалось не так уж просто. Ветка, упиравшаяся в окно, хоть и росла достаточно низко, но на стул становиться пришлось. Да и одной рукой, ни за что не держась, много не напилишь. Удивительно, а ведь еще каких-то три-четыре года назад ему в голову не приходило сердиться на себя из-за увечья. Он прожил без руки без малого тридцать лет и давно смирился с этим. Жизнь шла своим чередом. И он со всем научился справляться одной рукой. К счастью, правой. Левая иногда напоминала о себе тем, что болела на погоду, а временами и просто так, видимо, чтобы просто болеть. Ему до сих пор казалось, что она все еще есть у него, именно из-за этой боли. Только потом он вспоминал, что всего лишь обрубок. Память тела — самая крепкая и надежная память. Но это давно не трогало его. А теперь всякая мелочь выводила из себя. Сдерживался только при Грете — ей еще его концертов только не хватало.
В конце концов, дело пошло. Медленно, тяжело, но пошло. В стороны полетели опилки, мышцы заныли, пот по лбу покатился. Над головой громко хлопнуло окно, но Лемман на это даже особого внимания не обратил. То, что француз курит в комнате, было очевидно. И, конечно, в форточку. Однако сейчас это все его не особенно трогало. Он был занят. Чертовски занят…
Через пять минут мучений Лемман слез со стула, прислонил пилу к стволу каштана и благополучно уселся на землю. Он тяжело дышал, сердился, ненавидел свою немощь и весь белый свет в придачу. Снова с тоской подумал о кофе на полке в кухне, который трогать было никак нельзя. Ради самого же себя. А потом, будто в ответ на его мысли и гнев, во дворе показался лейтенант Уилсон. Он некоторое время смотрел на немца. Тот, чувствуя на себе этот тяжелый взгляд, но при этом понимая, что во взгляде нет ни любопытства, ни жалости, заставил себя разомкнуть губы и сказать:
— Доброе утро, господин лейтенант.
— Доброе, — бросил француз и решительно направился к каштану.
Уже через минуту Рихард Лемман с немалой долей изумления наблюдал, как Уилсон, взобравшись на стул, пилит ветку, измотавшую все его нервы. Он расправился с ней быстро — две руки и силы молодости. А потом, когда ветка с треском отвалилась и оказалась у его ног, быстро повернулся к Рихарду и спросил:
— Мне распилить ее еще?
— Нет, господин лейтенант, пусть сохнет, как есть. Отнесите ее на задний двор. Будет, чем зимой топить.
Уилсон кивнул, легко подхватил ветку и пошел прочь. Пока Лемман мысленно рассуждал о том, останется ли у них этот постоялец до самой зимы, к дому подъехал автомобиль и просигналил. Каждое утро на нем Уилсон ездил на службу в комендатуру.
Рихард, чувствуя себя разбитым, поднялся с травы и направился в дом — именно сейчас встречаться лишний раз с лейтенантом ему совсем не хотелось.
«Когда весь мир катится к чертям, всегда найдется француз, который не выстрелит… Или, по крайней мере, поможет спилить ветку проклятого каштана!» — рассерженно думал он, а перед глазами всплывали минуты последнего дня его спокойной прежней жизни, возврата к которой быть уже не может.
Два года прошло… Он и сам не верил, что это возможно. Да, да… ровно два года, за время которых он ходил, дышал, жил…
Оказывается, воспоминания иногда ярче жизни. Потому что теперь он почти посекундно помнил тот день. 29 июля 1943 года. Точно, как сегодня, проснулся, чувствуя ноющую боль в обрубке, бывшем когда-то его левой рукой. Ночь они провели у себя дома, а не в бомбоубежище, и она оказалась спокойной. Хильда уже копошилась у шкафа, собирая сумку. После последних событий было принято решение уходить из города. Оставаться в Гамбурге и теперь — невозможно. Им хватило предыдущей ночи, когда было снесено и сожжено несколько улиц. Говорили, что люди в бомбоубежищах горели заживо, кожа и кости плавились. Но думать об этом сил не хватало — чуть задумаешься, их совсем не станет. Лемманам чертовски повезло, что они оказались на другом конце города. Но сколько еще может так везти?
