Вадим мазнул взглядом по девице, но не удержался и взглянул вновь. Вроде не красавица, но и обычной не назовешь: брови темные, на щеках ямочки, сама ладная и гладкая. Плечи ровно держит, а голову клонит, как и положено боярышне. Очелье простенькое, а вот косы…
Боярин загляделся, да не на девицу, а на ухо ее; вот ведь чудо, прядка волосяная над ним ровно лежала, а потом взяла, да и выскочила, да и завилась в кудряху. Вадим сморгнул прежде чем уразумел – волосы-то не живые, завиваются просто так, а не по хозяйской хотелке. Пока ресницами хлопал, над другим ухом такая же завитушка взвилась.
– Живите, – опомнился Норов. – Одной ложницы, должно быть, мало? Укажи Дарье-ключнице для боярышни свою выделить. Вот еще что, Ульяна Андревна, ты в послании указала, что в доме боярина Лопухина жила. А чего ж уехала? В княжьем городище веселее и легче.
– Занедужил боярин, – Ульяна говорила тихо, внятно. – Слёг и своих узнавать перестал. Жена его, Людмила, порешила, что я не нужна более на хозяйстве.
Вадим слушал и разумел, что непростая перед ним баба. Не жалилась, слёз не лила, на долю свою не роптала, да и держалась получше многих тех, кто попадал в боярскую гридню: знал Норов, что его опасаются, сторонятся. Следом приметил льдистый и цепкий взгляд Ульяны, а потом углядел и руки ее, сложенные урядно и уверенно. Знал Норов, что только бывалые вои так спокойно стоят и так тихо дышат, готовясь к рати.
– В дому бываю наездами, – Вадим порешил, что и так уж много слов ненужных наговорил. – Надо, чтоб пригляд был. На подворье люблю тишину, на столе – щи густые, кашу, пироги рыбные иль грибные. По холоду взвар травяной, по теплу – квас. Пива в срок, медовуху. Много не попрошу, но что обсказал, изволь блюсти. Человек ты для меня новый, а потому не обессудь, но пока за тобой пригляжу. Не из неверия, а по осторожности. Разумеешь, Ульяна Андревна?
– Разумею, Вадим Алексеевич, – боярыня вздохнула легче и чуть приметно улыбнулась. – Иного и быть не может. Чужак в дому, без пригляда никак. Так что, ключи-то у хозяйки забирать?
Вадим прищурился, кивнул, а уж потом и высказал:
– Бабьих склок терпеть не стану. Дарье указ дам, а там уж твоя забота. Что, Ульяна Андревна, не много ли на тебя взвалил? Откажись, живи в хоромах безо всякого дела.
– Без дела сидеть непривычна. Сдюжу. – Только и молвила, но Норов поверил: повадку людскую знал хорошо.
– Добро, – кивнул. – Отказа ни в чем не будет. Денег ли, рухляди какой проси для себя смело. Ежели что, вот у Никифора спрашивай. Муж бывалый и мудрый.
– Благодарствуй за посул. Все уяснила, – Ульяна кивнула в ответ. – Донимать тебя, боярин, не стану.
Мига не прошло, как смелая тётка поклонилась и повернулась уйти, а вот Настасья задержалась, замялась. Вадим глянул на боярышню и замер; девица глаза-то подняла и смотрела прямо на него, потом сморгнула раз, другой и кинулась за тёткой.
Вадим чуть головой потряс, словно очухался, и уж в дверях окликнул боярыню:
– Ульяна Андревна, а кто послание выводил на берёсте? Ты сама?
– Нет, – качнула головой боярыня. – Настасья писала. Сколь годков была в обучении у отца Иллариона. Знаю, что девице неурядно, но вот привязался к ней поп, ругал меня, что не пускаю науку постигать. Пишет боярышня, счет разумеет, говорит по-всякому. Настасья, обскажи сама.
– Цареградцев разумею, фрягов*, северян. И ответить могу, только вот фрягам с заминкой.
Говорила она тихо, чуть опустив голову, безо всякого хвастовства. Вадиму голос понравился: нежен, напевен. А помимо того еще и сама боярышня удивила: редким случаем брались попы обучать грамоте, а уж тем паче девиц, а стало быть, непростая перед ним.
– Чему еще учил? – спросил просто так, ответа не ждал, но желал иного. Хотел еще раз поглядеть в глаза кудрявой Настасьи, не успел разобрать какого цвета – серого иль голубого? А, может, иного какого? Вдруг поблазнилась синева небесная?
– Рассказывал, как пращуры наши жили. Говорил, как идти к далеким землям, указывал где реки большие текут, где моря соленые, а где городища из камня, – Настасья залилась румянцем, голову опустила совсем низко.
Норов уж собрался ответить, но влезла Ульяна:
– Прости, боярин, заговорили тебя совсем, – дернула за рукав Настю. – Идем. Не докучай хозяину, – и повела боярышню за собой.
Вадим смотрел вослед неотрывно, а когда обе шагнули через порог, едва дугой не изогнулся, чтобы еще раз глянуть на кончик девичьей косы, что так чудно кучерявился.
– Слыхал, Вадим Алексеич? В иных местах попы и девок обучают, а у нас? – писарь хмыкнул глумливо. – Боярин, ты слышишь ли меня? Чего там увидал?
– Тебя попробуй не услышь, два дня кряхтеть будешь и злобой плеваться, – Вадим отошел от дверей и встал возле писаря. – Ты вот с фрягами говорить можешь?
– Фряжская речь красивая, – Никифор задумался, подпер щеку рукой. – Помню, проходила ладья мимо нас, так там парень пел, да ладно так, звонко. Боярышня Настасья так умеет, нет ли? Надо вызнать.
– Вызнай, – кивнул Вадим. – Только не заговори девицу до смерти. Я-то привычен, а она сомлеет.
– Э, нет, Вадимка, – писарь покачал головой. – Девчушка веселая, с интересом ко всему. Когда ты говоришь на заставу? Утресь? Вот и поболтаем с ней всласть.
– А я что, помеха? – Вадим взялся за свиток дорогой бумаги* с княжьей печатью.
– А то! Девка на тебя глаза поднять боялась. А вот на берёсты поглядывала, я уж было испугался, что шею свернет. Боярышня пригожая, светлая. Тяжко ей тут будет, пташке.
– Ты, Никеша, ступай в вещуны. Все наперед знаешь и угадываешь. Давай я тебя и деда Ефима в лесу поселю, гадать по коленкам станете. Забогатеешь. Людишки к тебе за советом пойдут, курьими яйцами платить станут и деньгу отдавать, – Вадим и сам не разумел, с чего вдруг осердился на слова о пташке. – С чего ей тяжко-то будет? Чай, не простая, боярского сословия, в моем дому на всем готовом.
– И чего я, старый дурень, с тобой разговоры разговариваю? Это как с поросём беседу вести, ты ему про душу, а он тебе про харчи хрюкает, – писарь махнул рукой на боярина и взялся за писало. – Кому писать-то? Дубровину? Чтоб прислал из Шорохова отрядец?
Вадим вмиг выкинул из головы и кудряхи, и пташку, и небесную синеву:
– Ему. Пиши, чтоб конных выслал. Река вскроется, заставы отрежет от Порубежного. Надо десятников собирать, отправлять к засеке полусотню. Пиши, Никеша, пиши.
Через малое время в гридню влезли десятники, и завелся привычный для ранней весны разговор: про реку, половодье, про заставы, что долгое время будут сами по себе. А еще про Порубежное, про людишек, которым придется обновлять и рвы крепостные*, и броды корягами заваливать*.
К полудню Норов объехал с ратными крепостицу, обсмотрел заборола, велел поправить частокол, напугал кузнеца, что поставил тигель* свой близ подворья: не желал боярин пожара средь густо понатыканных домков. Не обошел вящей заботой и малый торг: изогнул бровь и тем шуганул с места двух ушлых мужиков, что принялись торговать последней мукой – гнилой и червивой.
Обратной дорогой ехал молча, едва поводьев из рук не выпустил. Все смотрел вокруг на смурных людишек, на грязный снег и высокие заборы, вспоминал писаря и его речи про пташку.
– Заноза ты, Никешка. Чем Порубежное плохо? Частоколы высокие, вои бывалые. Живи себе, никого не опасайся, – ворчал Вадим сам себе, поглядывая на подворье дядьки Захара – мужика вороватого, но смекалистого.
Только успел подумать о пройдошистом хозяине, так тот и сам вышел из домины:
– Здрав будь, – поклонился Захар.
– Где ж сенцом разжился, Захарка? – Норов по давешней привычке сразу приступил к делу, безо всяких досужих разговоров.
– А где разжился, там уж нету, – развел руками вороватый. – Боярин, за свою деньгу брал, ей-ей.
– Ей-ей, говоришь? – Вадим в лице не поменялся, всего лишь глянул в глаза Захара. – Третьего дня ближник мой видал возок у дальних схронов. Возок приметный, полозья широкие, не нашенские. Такой лишь у тебя имеется. Вот что, Захар, свези туда, где взял, а сам ко мне на подворье для задушевного разговора. И деньгу прихвати ту самую, которой за ворованное сено расчелся.
