– Боярин…я… – Захарка малость посинел, плечми поник. – Не брал я.
– Само к тебе привалило? – Вадим тронул коня. – Захар, а, может, выпнуть тебя из Порубежного без семейства? Один по миру пойдешь, вот только далеко ли ушагаешь? В первой же веси чиркнут тебя по горлышку за жадность твою неуемную. Чтоб не мотало по свету, хочешь я сам тебя? Голову-то быстро снесу, ты и не заметишь.
Захар рухнул на коленки прямо в талый грязный снег:
– Боярин, смилуйся, бес попутал.
– Сколь раз еще миловать? До темени на подворье явишься и примешь волю мою.
Норов не стал слушать, как голосил вороватый, и двинулся прямиком к дому. Спешился, хотел уж на крыльцо ступить, но услыхал девичий смех, да такой отрадный, светлый. И не так, чтоб любопытно было, но признал голос боярышни Настасьи, потому и заглянул за угол хоромины, вызнать с чего хохот заливистый.
На оструганной лавке под бревенчатой стеной домины сидели боярышня и девчонка-сирота, Норов припомнил, что зовут Зинкой. Обе шептались об чем-то своем, и по всему видно, что говорили глупое девичье.
– А ты что ж? – Настасья глаза округлила.
А Вадим наново замер. Нет, синева в глазах Настасьи боярину не поблазнилась, но то не небесное было, а с зеленцой. Норов очнулся и оглядел боярышню с ног до головы, приметил и перстенек с бирюзой – тощий, небогатый –, и старые сапожки на небольшой ноге, и шубейку, что поистрепалась, облезла на локтях и вороте.
Но более всего любопытничал боярин на кудряхи, те выползали из-под простой шапочки с тонкой оторочкой заячьего меха. Вадим застыл, разумея, что косы-то солнечные, как пшеничка. Кудри пушистые, занятные, и смотреть на них улыбчиво и потешно.
А меж тем девицы болтали, будто птахи щебетали:
– А я как закричу! Батюшка мой с лавки-то и сверзился, – смеялась плечистая Зинка.
Вслед за ней и боярышня захохотала, а Норов опять дышать забыл. Зубы у Насти белые, ямочки на щеках отрадные, да и смех ее летел по подворью, будто редкая райская птичка. Не помнил Вадим, чтоб у его хором вот так-то веселились, почудилось, что солнце выглянуло из-за тугих жирных туч.
Норов голову к плечу склонил, глядя на боярышню, да и разумел сей миг – девчонка перед ним. Взор чистый, как у голубки, на гладком лбу нет складки горестной, а стало быть, в жизни своей недолгой не видела ни беды большой, ни обмана, да и сердце себе не тревожила, не рвала.
– Прости, Вадим Алексеевич, донимают тебя. – Голос Ульяны послышался за спиной. – Вмиг разгоню бездельниц.
Не успел Норов и слово молвить, как грозная боярыня накинулась на хохотушек:
– Ты, – Ульяна указала на Зину, – в светелку*. Скажи Дарье, я велела усадить тебя за урок* и до темени. И чтоб головы не поднимала. – Потом и Насте высказала: – А ты за мной.
Вадим двинулся к крыльцу, разумея, что достанется смешливой боярышне от тётки, но унимать сердитую не стал: в бабьи дела лезть зарекся.
Уже в гридне Вадим опомнился, обругал себя за мысли пустые. Глянул на сладко спящего на малом столе Никешу и затосковал. С чего тоска и сам бы себе не ответил, но сердце заныло, затрепыхалось и стукнуло о ребра, будто вырваться хотело.
– Пташка в клетке… – боярин сам себе сказал непонятное и разумел давешние слова старого писаря. – Ей бы, кудрявой, веселиться, по рощам бегать, песни петь, а она в крепости при тётке суровой. Не уйти, не продышаться.
Сказал, вспомнил себя пять зим тому назад, да понял – и он пташка в клетке. Одна разница – Настасью тётка за собой привела в Порубежное, а он сам сунулся по гордыне и жадности.
От автора:
Берёста - на Руси до воявления бумаги писали на выскобленной и расслоеной бересте. Вдавливали буквы.
Чернило - чернила. На Руси их делали из ягод или трав с добавлением ржавчины с железа. Это придавало чернилам коричневый цвет.
Писало - стилус. Им выдавливали буквы на бересте.
"Кто поднимет сотню" - Традиция участия российских священников в военных походах солдат и офицеров появилась много веков назад – фактически с появлением на Руси христианства. Оружия в руки они не брали, но при необхоимости могли возглавить отряд и повести его в бой. Многие из церковнослужителей перед тем как принять сан были военными. В данном случае Вадим говорит, что местный поп Димитрий раньше был рантиком и не простым.
Фряги - итальянцы.
Дорогая бумага - на Руси долгое время бумагу покупали за границей. Чаще всего везли из Италии. Свое производство началось в 16 веке при Иаане Грозном.
Рвы крепостные - да, и в древней Руси вокруг крепостецй рыли канавы, рвы.
Броды заваливать корягами - чтобы враг не смог пройти
Тигель - это ёмкость для нагрева, высушивания, сжигания, обжига или плавления различных материалов
Светёлка - самая светлая комната в доме. Выбиралась специально для женщин и их рукоделия, чтобы дольше было светло и можно было работать
Урок - женщинам давали определенное задание: шить вязать, прясть и т.д. Это называлось уроком.
Глава 4
Настасья потирала ухо после тёткиной науки. Такое не впервой, но нынче обидно. Ведь только уселись с Зиной поболтать, вздохнуть, а тут на тебе – Ульяна.
Не за ухо горевала боярышня, а за девку добрую, что из-за нее сидела теперь в светелке и глаза щурила по темени. Знала Настя, что тётка урока не облегчит, а то и вовсе подкинет работы. Не любила Ульяна бездельников, не привечала и учила, как могла.
Со вздохом взялась Настёна за пяльцы и принялась выводить узор, затеянный еще в княжьем городище. А руки-то и не слушались, все норовили упасть на колени и замереть.
Настя и не противилась, уронила и канву, и иголку с нитью, прижалась головой к бревенчатой стене, глянула в окошко на тусклый свет и высокий забор: тоскливо, муторно, одиноко.
– Опять бездельничаешь? – в дверях показалась Ульяна. – Ступай, сыщи Дарью, пусть девку даст перенести поклажу. Боярин тебе ложницу выделил, вот там и будешь сидеть, коли работать не желаешь.
– Тётенька, отпусти Зину, то не ее вина, моя, – Настя просила, да горестно так.
– Вон как? – Ульяна прищурилась. – С чего бы? Не пущу, виновата. Наказание исполит, иным разом неповадно будет.
Настасья редким случаем шла поперек тёткиной воли: тех споров и было-то разочка два, много – три. Но нынче чуяла за собой правду, да и просила не за себя:
– Я велела со мной говорить, – Настя поднялась с лавки и выпрямилась, глядя в прищуренные глаза Ульяны. – Почто ее за меня? Мой указ был, с меня и спрос.
Тётка сложила руки на груди, голову к плечу склонила:
– Упёрлась? Было б из-за кого.
– Отпусти, – Настёна говорила тихо, тряский голос прятала и глаз не отводила: стучала кровь в висках, страх колкой изморозью бежал по спине, коленки подгибались.
Ульяна глядела долгонько, молчала, а потом кивнула:
– Что ж, твое слово. Отпущу, а ты ответишь. Утресь боярин Вадим со двора тронется, так ты его гридню вычистишь. А когда вернется, самолично ему взвар носить станешь. Гордыню поумеришь. Взялась указы девкам давать, так сама прежде потрудись.
– Как скажешь, – Настасья чуть склонила голову. – Дозволь Зину мне в помощь, поклажу таскать.
– Ступай, сама ее забери и сама укажи, что ей должно делать, – тётка отвернулась и ушла.
Настя улыбнулась, оправила очелье и бегом в девичью! В сенях остановилась, взглянула на боярскую гридню, опасаясь встретить хозяина, что показался ей недобрым и заледенелым. Пока выжидала, ухо наново загорелось. Пришлось тереть краснючее, унимать досадный зуд.
– За дело? – Голос за спиной – тихий, но страшный – заставил Настасью вскрикнуть.
Обернулась боярышня и напоролась на стылый взгляд боярина Вадима. Пока ресницами хлопала, пока думала, чем ответить, он смотрел на проклятое ухо и бровь изгибал.
– За безделье, – пролепетала и голову опустила.
