– Не закрывай, – промолвил грозно. – Отвори оконце малое, дышать нечем. – Потом обернулся к Насте и едва приметно подмигнул.
Та уставилась на Вадима, брови высоко изогнула, а миг спустя улыбнулась, да отрадно так, тепло. Вадим приосанился, а потом и одернул себя, высмеял за то, что принялся с девкой играть, да глупость свою выпячивать. А следом опять дурость учинил:
– Что ж с подворья не выходишь? Городище не по сердцу? – спросил у боярыни Ульяны.
– Так дел много. Утресь в церковь собиралась с Настасьей, и все на том. Чего ж так-то бродить? – тётка вроде как удивилась речам Вадима.
Норов покосился на Настю: та тяжко вздохнула, выпустил из рук ложу и запечалилась.
– Ульяна Андревна, завтра после службы отправь боярышню на подворье Шалых. Там у большухи* лук с резьбой, надо разуметь чьи буквицы. Никифор не разобрал, так, может, Настасья Петровна справится? – врал и хитрил, зная, что Ульяна не отпустит девицу от себя запросто так без его наказа.
– Твоя воля, Вадим Алексеич, отпущу на малое время. Только негоже ей одной-то… – боярыня смотрела стыло, будто укоряла, еще и губы поджимала обиженно. – Я с ней не могу, дел невпроворот.
– Пусть девку возьмет, а опасаешься, так и ратного дам в провожатые. Эй, кто там есть?! – крикнул в открытые двери.
В гридню сей миг и вошел Алексей, пригожий востроглазый парень.
– Завтра сведи боярышню к Шалым. Гляди, чтоб не обидели, – Вадим махнул рукой, мол, иди, откуда пришел.
Молодой вой поклонился и шагнул за порог. А чего ждать, если все сказано? Норов давно уж приучил ратных не болтать лишнего и не ждать от него самого досужих разговоров.
– Настасья, буквицы разберешь и сразу домой, – тётка сердилась, но перечить боярину, видно, не осмеливалась. – В девичьей есть дела, да и урок свой должна исполнить. Помнишь ли?
– Все помню, тётенька, все сделаю, – Настя кивнула и потянулась к ложке, а вслед за тем еще и кус хлеба прихватила.
Вадим сам себя не разумея, радовался. И тому, что кудрявая есть принялась, и тому, что румянец появился на гладких ее щеках, и тому, что впервой за долгое время не чуял пустоты в дому. Какие ни есть, а живые души рядом, хоть и незнакомые совсем, пришлые.
С таких отрадных мыслей и сам есть захотел: и пирога взял, и горсть ягоды мочёной в рот кинул. И все бы ничего, но в дверях показался ближник Бориска Сумятин:
– Боярин, там Захарка притёк. Говорит, ты велел.
– Явился? – Норов встал из-за стола. – Вели огня подать, ратных зови, кто есть. – Кивнул гостьям и вышел безо всяких слов.
В сенях скинул кафтан на руки Бориса, и пошел на крыльцо, а там уж людно: вои собрались, работные огня принесли, девки жались за углом дома.
– Вот он я, – Захар стоял понурившись, головы не поднимал.
– А кто ты, Захар? – Норов злобу скрывал, себя удерживал.
– Кто? Так...эта...Андреев сын. По плотницкому делу мастер.
– Не завирайся, – Норов шагнул с приступок и протянул руку. – Вор ты подлый и никто другой.
Бориска без слов подал боярину крепкий кнут.
– Вадим Лексеич, пожалей, – Захар пал на колени, руками оперся о грязную твердь.
– Пожалеть? А ты людишек пожалел? Из схрона своровал, а чем скотину кормить, когда ворог придет? – Вадим развернул кнут со свистом, напугал Захара.
– Так сколь годков никто не напрыгивал на крепость, – заныл вороватый. – Чего ж сену гнить.
– Не разумел, значит? Слов не понимаешь, стало быть, кнута послушаешь, – Норов замахнулся и хлестнул по согнутой спине.
Вои смотрели с одобрением, а вот девки заохали, завыли. Сам Захар зашелся воплем, но Вадима тем не разжалобил. Еще пять крепких ударов и потертый зипун вора развалился надвое, сквозь него проглянула располосованная рубаха и кровавые рубцы.
– Будет с тебя, – Вадим кинул кнут на землю. – Деньгу отдашь Борису, то для воев на заставе. Они за тебя, гаденыш, живота не жалеют, а ты семьи их обносишь. Пшёл вон, и помни, еще хоть раз уворуешь, живым не уйдешь. Разумел?
– Разумел, разумел! – Захар размазал по лицу слезы. – Благодарствуй за науку!
Норов уж и не слушал подлого, повернулся и пошел в дом. Там в дверях наткнулся на Настасью и сжал кулаки. Боярышня стояла столбиком малым, смотрела испуганно и пятилась в сени пока не ткнулась спиной в бревенчатую стену.
Вадим чуял за собой правду, но от взгляда кудрявой заледенел, поникла в душе радость, что явилась за столом в гридне. Будто лишился чего-то боярин, с того и тоской окатило, и злобой:
– Ты чего здесь забыла? – рыкнул. – К себе ступай, не путайся под ногами.
Боярышню как ветром сдуло, а Норову только и осталось, что смотреть на кончик девичьей косы, что кудрявился так потешно.
Вадим пошел в ложницу, скинул рубаху и крикнул воды нести. Умылся наскоро и упал на лавку, хотел взвыть, да по давешней привычке сам себя и унял. Взвалил на себя ношу, стало быть, надобно нести: и руки в крови пачкать, и людей оборонять, и суд вершить.
Вспомнил, как лютым псом бился за то, чтоб получить от князя боярскую грамоту, ухватить землицы, взять под свою руку Порубежное. Как радовался дому новому и ратной сотне, и как тошно стало потом, когда понял – боярская ноша тяжкая, радости от нее с гулькин нос, а бед – воз и телега впридачу.
Через малое время Норов заснул, да сны видел вязкие, муторные, все об тех, кто лёг в сырую землю по его указу, да о других, которые по его воле приняли на себя тяжкую холопью участь.
Поутру вскочил, кликнул Бориску и велел седлать. Утричать не стал, торопился уехать из дома, что виделся клеткой похуже земляной ямы.
На крыльцо вышла провожать боярыня Ульяна, за ее плечом стояла и Настасья: голова опущена, коса гладко смётана. В глаза не глядела, руки в рукавах прятала. Вадим и вовсе озлобился, безо всяких слов взлетел в седло и увел за собой десяток воев на заставу.
От автора:
Большуха - Большак и большуха - главные в семье, обычно муж и жена, но не всегда. Большину (старшинство) могла передать свекровь одной из своих невесток при своей немощи, при этом большаком продолжал оставаться её муж
Глава 6
Тётка Ульяна после утренней службы говорила с отцом Димитрием у церковных ворот, держа крепко за руку Настасью. Видно, не желала отпускать боярышню по указу Норова. А сама Настя, едва не плакала от нетерпения, так хотелось побежать и поглядеть на народец, на торг, пусть маленький, но гомонливый.
Тётка как назло не торопилась, вела степенную беседу и все о божественном, о светлом. Настя вздохнула и смирилась, а чтоб терпеть было приятнее, раздумывала об том, об другом. Так учил отец Илларион, мол, человеку не дают скучать его же думки.
Церковь Насте понравилась: просторная и светлая. Отец Димитрий читал громко, раскатисто, тем бодрил и обнадеживал людишек, что собрались к утреннему молебну. Сама боярышня крестилась истово, все поминала отца Иллариона, усопших батюшку с матушкой и просила отрады для тётки Ульяны. Напослед и за боярина Норова молила боженьку, чтоб дал ему сил поболее и сердечного тепла.
Стояла перед иконой и вспоминала как вечор наказывал Вадим своею рукой вороватого мужика. Поначалу испугалась, да не казни – поделом вору – а страшного лика боярина. Ведь кнутом хлестал без злобы, без гнева праведного, будто работу делал: брови не изогнул, дурного слова не кинул. Бездушный?
Настасья хоть и молодая, а разумела – все не так, как кажется со стороны. Будь Вадим бездушен, так пожалел бы ее, сироту? Отпустил бы продохнуть от подворья и уроков суровой тётки, приметил бы, что боится запертых ставен? Но глаза-то видели, что рука боярская не дрогнула, отвесила кнута сполна. И ведь сам казнь творил, никому не доверил.
Зина ночью все удивлялась, что боярин не засёк виноватого до смерти, что ушей не отрезал и не прибил к воротам торга*. Все твердила Насте, что она, может, правая, и боярин доброй?
Боярышня видала наказания не однова: в княжьем городище воров немало. Так и руки отсекали, и ноздри рвали, иных и вовсе вешали не вервие. Но там-то вои казнь вершили, а не князья, не бояре.
