Я задремала, но примерно через час, совершенно закоченев, проснулась. Плита остыла, потому что я забыла закрыть заслонку. Тогда я зажгла свечу. На часах была половина четвертого. Плиту теперь не разожжешь. С завистью я посмотрела на господина, спящего в моей постели. Он все так же лежал на спине, немного приоткрыв рот, и дышал без натуги, даже слегка похрапывал. Явно крепко спал.
Мне тоже очень хотелось спать, и, решив, что никто не узнает, да и узнавать некому, что я делала ночью, я сняла халат, задула свечу, подняла край одеяла и неслышно скользнула под бок к англичанину.
Кровать у меня была узкая, но не настолько узкая, чтобы мы оба не поместились. Я его немножко подтолкнула, сама легла на бок спиной к нему и, радуясь тому, что начала понемножку согреваться, скоро заснула.
Обыкновенно я ложилась около двух и не вставала раньше восьми, но в то утро я проснулась, когда еще не было семи. Скорее всего, ни он, ни я ни разу не пошевелились во сне. Солнце освещало комнату сквозь тонкую занавеску. Джентльмен рядом со мной глубоко дышал, то и дело похрапывая, и я повернула голову, чтобы взглянуть на него. На щеке у него был фиолетовый синяк, при виде которого у меня защемило сердце.
Осторожно, чтобы не потревожить его, я вылезла из постели и прошла за занавеску в угол комнаты, где у меня стояли таз и кувшин с водой. Когда я только начала тут жить, я думала, что никогда не привыкну мыться холодной водой, потому что в колледже у меня были все удобства, но ничего, привыкла, и теперь мне даже нравилось это пятиминутное обливание. Таким образом я доказывала себе, что мне не страшны никакие невзгоды, как будто не я, а кто-то другой страдал от свалившихся на него напастей.
Потом я насухо вытерлась полотенцем, надела все чистое, расчесала волосы и заплела их в две косы. Джентльмен в постели спал. Я надела пальто, шляпу, взяла кошелек и сумку и отправилась вниз. Солнце уже светило вовсю, но и жизнь в моем дворе начиналась чуть позже пяти часов звоном молочных бутылок и скрипом тележек с хлебом. Во всех домах консьержки вытаскивали мусорные ящики в ожидании мусорщика, который обычно объявлял о своем приближении звоном колокольчика, подвешенным к шее лошади.
Всю первую неделю, что я прожила тут, прежде чем начала работать в «Раковине», меня ужасно раздражала вся эта суматоха, потому что я никогда не знала ничего подобного. Теперь я, конечно же, привыкла и могла точно сказать время по звукам, доносившимся до меня из двора, потому что все всегда происходило в одно и то же время. Выставят мусор – появятся люди и животные, которые будут в нем рыться. Первыми прибегут собаки. Обычно это были стаи из полудюжины псов, которые искали остатки еды, методично обегая весь двор и почти никогда не дерясь между собой.
Потом приходили люди, поодиночке или семьями, но самое странное, что каждый из них искал что-то свое, например, одни – старые ботинки, другие – ношеную одежду, третьи – бумаги, тряпки, четвертые – разбитую посуду или кости, пятые – кусочки непрогоревшего угля. Следом за ними появлялись дворники. У нас это была женщина-великанша с такой же великаншей-метлой, которая обрызгивала водой камни и ругательски ругала побирушек, раскидывавших мусор.
В семь часов жизнь во дворе уже кипела ключом, вовсю стучали по камням сабо и громыхали ведра. Из ближайшего винного погребка доносилось постукивание отмываемых бочек, а чуть подальше в кузне молот ударял по наковальне. В семь приходили с центрального рынка уличные торговцы, в основном женщины с огромными корзинками. Они уже в четыре часа набирали себе товар по вкусу, кто – капусту, кто – картошку, кто – еще что-нибудь.
В этой на первый взгляд суете был раз и навсегда установленный порядок. Женщина, продававшая рыбу и мидий, всегда привозила свой товар раньше торговки сыром, и никогда раньше ее не появлялись ремесленники, готовые чинить все на свете. Когда их время заканчивалось, являлись уличные музыканты и нищие.
В это субботнее утро я могла купить только немного хлеба и молока и уже через пять минут была обратно в своей комнате, где готовила себе обычный завтрак, намазывая хлеб маслом и медом, собираясь запивать его кофе с молоком. Мед я покупала очень дешево, потому что у брата папаши Шабрье была пасека, и мне уже было привычно подслащивать им кофе.
Когда я поела и убрала со стола, то решила попробовать разбудить англичанина. Приглядевшись к нему поближе, я заметила, что он бледный и в испарине, а пульс у него, хотя и ровный, но гораздо слабее моего. Я подняла ему веко и, обнаружив, что зрачок совсем маленький, вспомнила, что это что-то значит, но никак не могла вспомнить, что именно. Пришлось побить его по здоровой щеке, потом потрясти за плечо, но это ни к чему не привело. Мадам Бриан усыпила его на совесть, и мне оставалось только ждать, когда он сам проснется. Тем временем мне уже было пора кое-что сделать.
На случай, если бы он вдруг вздумал проснуться без меня, я достала из ящика расшатанного стола листок бумаги и чернила и написала по-английски:
Сэр,
Пожалуйста, не волнуйтесь. Ночью возле этого дома на вас напали апаши и ограбили. Я вас нашла и принесла в свою комнату. Больше мне некуда было вас нести. Вернусь около девяти часов.
Искренне ваша,
Ханна Маклиод.
Я придвинула к кровати стул, повесила на него полотенце и пришпилила к нему записку, чтобы джентльмен, проснувшись, сразу ее увидел. Взяв корзину с грязным бельем, я пошла в прачечную, которая располагалась на моей же улице всего в двух минутах ходьбы.
Я увидела там все знакомые лица. Женщины поздоровались со мной с едва заметной настороженностью, что, впрочем, было для них вполне естественно по отношению к чужестранке, да еще явившейся из другого мира. Поначалу они вообще были подозрительны, чуть ли не враждебны, но, поняв, что я не лезу к ним, понемногу оттаяли.
Без десяти девять я уже была в своей комнате и развешивала белье на плоской крыше за окном, пока светило солнце и дул легкий ветерок. Англичанин еще спал. Тогда я взяла ведро и большой кувшин и отправилась за водой. Спускаясь по лестнице, я заметила следившего за мной Гюстава Бриана, а когда возвращалась, встретила его жену, которая спросила меня о незваном госте.
– Он еще спит, мадам, – сказала я – У него нет ни бумажника, ни чего бы то ни было еще. Я не знаю, кто он и что мне делать. Как вы думаете, идти мне в полицию сейчас или подождать, когда он проснется?
– Ну, нет, мамзель, только не полиция, – сурово заявила она, и по ее обращению ко мне я поняла, что звать полицию нельзя ни в коем случае. – Когда он проснется, дайте ему его пальто и отправьте восвояси. Вы и так для него много сделали.
