С ослепительной ясностью Кэм осознал, что с освобождением Габриель де Бриенн и ее матери цель приезда Маскарона в тюрьму Аббей была достигнута. Судьба остальных заключенных – мужчин, женщин и детей – этого человека совершенно не волновала. Мясник Майяр теперь оставался единовластным правителем. Почти теряя сознание от ужаса, Кэм устремил взор на лидера санкюлотов. Майяр наблюдал, как удаляется его начальник. Как только Маскарон покинул внутренний двор тюрьмы, Майяр полез в карман за какой-то бумажкой.
Медленно, не торопясь, Майяр начал зачитывать смертный приговор. Никто не был помилован.
– Нет! – сдавленный крик Кэма утонул в реве толпы.
– Mort aux aristocrates! Смерть аристократам!
Подобно приливу, толпа ринулась вперед.
Перед тем как кто-то ударил Кэма сзади по голове, он успел увидеть, как его сестру вырывают из рук матери. К счастью, милосердное забытье наступило почти мгновенно.
1803 год, одиннадцать лет спустя
Лорд Лэнсинг, молодой человек лет тридцати, сидел, уютно устроившись в огромном мягком кресле в спальне герцога Дайсона в его просторном доме на Ганновер-сквер. Лорд размышлял о будущем, ожидавшем Европу теперь, когда Наполеон Бонапарт заполучил бразды правления Францией. И мысли Лэнсинга были довольно мрачными.
– Ты найдешь, что Лондон сейчас практически опустел, – заметил лорд, рассеянно теребя локон своих светлых волос.
Кэм Колбурн, герцог, полностью скрылся в воде, наполнявшей ванную, и через мгновение вынырнул, подняв кучу брызг.
– Думаешь? – Он энергично тряхнул головой, так что вокруг разлетелись капельки воды.
– Саймон, будь другом, подай мне вон то полотенце.
Лорд Лэнсинг послушно взял теплое полотенце с полки у камина и бросил другу. Поймав его одной рукой, Кэм, обнаженный, вышел из медной ванны и стал энергично вытираться.
Через несколько минут Лэнсинг продолжил развивать свою мысль:
– Да, все это из-за мирного договора.
– Что из-за мирного договора? – спросил Кэм.
Он уже надел чистое белье и застегивал пуговицы на атласных брюках.
– То, что Лондон практически опустел, – объяснил Лэнсинг.
На вопросительный взгляд друга он ответил:
– Такое впечатление, что не только люди, но даже каждая собака отправилась в Париж, чтобы посмотреть на этого Бонапарта.
– Ситуация скоро изменится. Через месяц-другой мы опять будем воевать.
Лэнсинг фыркнул:
– Только если мистер Питт сможет убедить оппозицию стать на путь истинный.
– Мистер Питт прекрасно умеет убеждать, – снисходительно заметил Кэм. – Где мои туфли? А, вот они.
Поверх белых шелковых чулок Кэм обул пару изысканных черных туфель с серебряными пряжками. Заметив какое-то пятнышко на носке правой туфли, герцог тихонько выругался.
– Ты ведь не в восторге от лидера оппозиции, правда, Кэм?
– Ты о мистере Фоксе? Он мне вообще не нравится. Ведь он же закоренелый виг! Такие люди самые опасные. Где, черт возьми, мой галстук?
– На спинке стула, там, где ты его положил. И, что гораздо важнее, где, черт побери, твой камердинер?
– Что? А, он остался в Данрадене, – ответил Кэм, имея в виду свое фамильное гнездо в Корнуолле, неприступную крепость, стоявшую обособленно на берегу Ла-Манша.
– Сколько времени ты провел в дороге?
– Три дня. Благодарю за сообщение, Саймон. Я ни за что на свете не пропустил бы этой встречи.
– Мистер Питт очень настаивал на твоем присутствии. Кажется, он думает, что если кто-то и сможет убедить Фокса умерить свой ораторский пыл в палате лордов, так это ты.
– Неужели? – Кэм ловко повязал безукоризненно чистый белый галстук, да так искусно, что заворожил своего собеседника.
– Он не говорил почему?
Придя в себя, Лэнсинг ответил:
– По-моему, он считает, что ты изучил мировоззрение мистера Фокса и, если у нас возникнут трудности, будешь знать, какой линии поведения придерживаться.
– Фокс – идеалист и либерал, – сказал Кэм. – Это все, что нам нужно знать.
Бросив на друга умоляющий взгляд, Кэм попросил:
– Прошу тебя, Саймон, побудь одну минутку моим камердинером.
Лэнсинг помог другу облачиться в плотно пригнанный темно-синий вечерний пиджак с серебряными пуговицами.
– Вот так! Сам Бруммель не смог бы к тебе придраться.
Саймон отступил назад, чтобы полюбоваться покроем пиджака друга.
– Кто твой портной?
– Уэстон с Олд-Бонд-стрит. Ты его знаешь?
– Вот это да, Кэм! Это же портной Бруммеля!
– Правда? – Кэм скорчил рожу собственному отражению в высоком зеркале-псише,[9] затем повернулся к своему другу.
– Ну что? Я достойно выгляжу, или мой камердинер прав, когда говорит, что без его услуг я беспомощен, как дитя?
– Вполне, – ответил Лэнсинг.
Без зависти он думал о том, что его друг великолепен. Вдобавок к титулу и состоянию, герцог Дайсон обладал необычайно привлекательной внешностью, а его физической форме позавидовал бы любой профессиональный спортсмен. Более того, в нем было нечто, какая-то обособленность, которая вызывала желание подружиться с ним и в то же время пресекала фамильярность. Лэнсинг считал, что ему необычайно повезло стать одним из немногих близких друзей Кэма.
– Откуда у вас, корнуоллцев, такие неимоверно голубые глаза?
– От наших родителей, – сухо ответил Кэм и осторожно воткнул алмазную булавку в узел галстука.
– Какой повод для столь официального наряда? – спросил Лэнсинг.
– Луиза. Она устраивает прием для кого-то из своих соотечественников. Я собираюсь зайти туда позже, после встречи с мистером Питтом и мистером Фоксом. Тебя приглашают, если ты хочешь пойти.
– Мой французский недостаточно хорош, – с надеждой в голосе произнес Лэнсинг.
– Вздор. Эти французские immigres с удовольствием попрактикуются в английском, беседуя с тобой. Кроме того, поскольку к концу недели мы будем во Франции, тебе самому стоит попрактиковаться.
– Как поживает Луиза?
Кэм, поправлявший кружево на манжетах, моментально замер и вопросительно посмотрел на друга.
– Нормально, насколько я знаю. Разве нет?
Лэнсинг взглянул на Кэма скептически.
– Кэм, ты что, не понимаешь? Тебе все равно? Ради всего святого, эта женщина – твоя любовница, она с тобой уже два года. Как ты можешь уезжать, оставляя Луизу без присмотра, и не видеть ее месяцами? Она прекрасна и желанна. От добра добра не ищут.
Кэм поднял брови.
– Что? Она нашла себе другого покровителя?
– Насколько я знаю, нет. Но дело не в этом.
Лэнсинг покачал головой, заметив равнодушие в голосе друга. Саймон открыл было рот, чтобы выразить протест по этому поводу, но передумал.
