– Бонни, подождите…
У Бонни не было сил сопротивляться: ее трясло, и слезы, которые она так долго сдерживала, хлынули из глаз и потекли по щекам.
– Подлец! Скотина, чопорный самодовольный индюк! Он украл мой магазин!
Опешив оттого, что Бонни заговорила, как обитательница Лоскутного городка, Вебб беспомощно спросил:
– О чем вы говорите?
– Этот магазин принадлежит мне, вот, о чем я говорю! И если Элай, Его высочество Мак Катчен думает, что это сойдет ему с рук…
Вебб нахмурился.
– Похоже, что сошло, – спокойно заметил он. – Миссис Мак Катчен, позвольте отвезти вас к мисс Джиноа. Вы устали и перенервничали.
Бонни смахнула слезы. Вебб Хатчисон и так слишком много узнал о ней, да и прохожие начали останавливаться, поглядывая на нее с явным интересом.
– Да, пожалуйста, отвезите меня к Джиноа.
Вебб ловко развернул коляску, и вскоре они оказались на тихой зеленой улице, где стояло несколько домов.
Вскоре они подъехали к знакомым железным воротам в низком кирпичном заборе, лошади зацокали по выложенной булыжником дорожке.
Бонни с удовольствием отметила, что дом совсем не изменился за время ее отсутствия. Его белые башенки, кирпичные стены и длинные изящные веранды успокаивали ее одним своим видом. В саду благоухала сирень, и Бонни с наслаждением вдыхала ее аромат.
В двери был глазок из матового стекла в виде лебедя. Не успела коляска остановиться, как дверь распахнулась. Пока Вебб занимался лошадью, Джиноа Мак Катчен выбежала из дома с раскрасневшимся лицом.
Джиноа было под сорок – она родилась семью годами раньше Элая. Ее нельзя было назвать хорошенькой: длинное лицо, грубоватые черты, жидкие, хотя и волнистые волосы того же золотистого оттенка, что и у брата. Когда они заблестели в лучах солнца, у Бонни перехватило дыхание.
Джиноа помогла Бонни выйти из коляски и крепко обняла ее худыми руками. Слезы радости показались в ее светло—голубых глазах, опушенных редкими ресницами.
– Ты должно быть измучилась? Как доехала? Я скажу Марте, чтобы принесла лимонаду. Вы составите нам компанию, Вебб?
Вебб чуть заметно улыбнулся, как, впрочем, и Бонни. Не зря Элай говаривал, что отрывистая речь сестры напоминает язык телеграфа.
– Спасибо, но я спешу в издательство, – ответил Вебб и, поправив мятую шляпу, вынул из коляски багаж Бонни. Пухлая служанка и подросток взяли у него два чемодана и перевязанную бечевкой коробку и унесли в дом.
Поблагодарив Вебба, Бонни и Джиноа смотрели, как он выехал за ворота.
– Ты голодна? – спросила Джиноа.
Бонни покачала головой.
– Погуляем немного, Джиноа, – может быть, спустимся к пруду?
Джиноа кивнула, и, взявшись за руки, они отправились к поблескивающей за ивами воде. Две красивые маленькие лодки, сделанные в форме лебедей, покачивались у деревянных мостков. Женщины сели на мраморную скамейку в тени, обдуваемые легким ветерком.
Джиноа нарушила молчание.
– Почему ты оставила Элая, Бонни? – спросила она. – Все это так внезапно, поспешно…
Бонни сняла перчатки и поправила шляпу. Избегая подробностей, она рассказала, как Кайли в начале декабря простудился, как простуда перешла в пневмонию, от которой ребенок и умер.
Бонни умолчала, однако, о том, что когда ребенок умирал, она смотрела в театре водевиль. Об этом она не могла ни вспоминать, ни говорить.
– Элай винил в случившемся меня, – мрачно закончила она, глядя, как вода плещется о мостки. – Он ушел жить в свой клуб на следующий день после похорон, Джиноа, и я думаю, что у него есть дама.
Бонни умолкла и вздохнула. Худшее, как считала Бонни, случилось потом.
– Он ушел на войну, Джиноа, отправился на Кубу вместе с мистером Рузвельтом.
Джиноа прижала руку к сердцу и побледнела. После смерти деда и отъезда родителей в Африку, кроме Элая у нее не осталось никого, и Бонни всей душой жалела ее.
– Элай – не солдат, – встревожено сказала Джиноа, не сразу оправившись от шока.
Бонни взяла ее за руку.
– Да, он не солдат, но очень сильный человек, и я уверена, что с ним ничего не случится. – Она вдруг вспомнила, как бесцеремонно Элай завладел ее магазином.
Отныне только гнев будет поддерживать ее и заглушит ее страхи. Поэтому Бонни цеплялась за это недостойное чувство и разжигала его всякий раз, как оно угасало.
Скоро это вошло в привычку.
Американо, хотя и совсем ослабевший, был крупным красивым мужчиной с золотистыми волосами, и Консолате Торес нравилось прикасаться к нему. Когда не было работы в кантине дяди Томаса, она суетилась в своей комнатке, где больной метался в бреду на узкой кровати. Она протирала влажным полотенцем его горячее от лихорадки тело, нашептывая молитвы Пресвятой Деве Марии.
Консолата оставляла больного лишь тогда, когда ей приходилось обслуживать посетителей кантины, или, отправляясь молиться о выздоровлении сеньора в маленькую каменную церковь через дорогу. Прятать незнакомца было небезопасно: в Сантьяго де Куба всё еще шли бои, и испанцы, найдя здесь американо, конечно убили бы его.
Консолата вздохнула, намочила полотенце в уже нагревшейся воде, отжала его сильными руками и снова принялась протирать красивого американо. Он провел здесь два дня в беспамятстве, страдая от желтой лихорадки. Вернувшись из Гаваны, дядя Томас придет в ярость из—за того, что его племянница спрятала этого солдата. «Она всех подвергает опасности, – скажет он. Ни свечи, ни молитвы не спасут от гнева испанцев, если они обнаружат его». За свои семнадцать лет Консолата не раз видела, что бывает с теми, кто разозлит испанцев. Эдмондо, друг дяди, назвал их захватчиками – и на его правой руке осталось всего два пальца.
Нахмурившись, она подняла руку американо – сильную, загорелую и такую безвольную, покрытую мягкими рыжеватыми волосами. Такие же мягкие волосы, слипшиеся от пота, покрывали его широкую грудь, руки и ноги. На безымянном пальце американо было золотое обручальное кольцо.
Он вновь начал метаться в бреду.
– Бонни, – простонал он, – Бонни.
Консолата закусила губу, прося у Богородицы прощения за ненависть, которую испытывала к этой Боните. Осторожно и нежно она вновь вытерла его воспаленное лицо.
– Бонни, – хрипло, в забытьи, произнес мужчина.
Слезы заволокли глаза Консолаты. Она встала с колен, стройная, с черными длинными волосами. Ее хорошенькое личико многих привлекало в кантину. Поставив тазик на пол, она потянулась к пиджаку, висевшему на спинке стула. Консолата знала, что в одном кармане лежит бумажник с испанской и иностранной валютой, но деньги ее не интересовали. Ее волновали бумаги, в которых было написано труднопроизносимое имя американо, а также и тех, кого следовало известить о его болезни.
