При помощи костяных палочек она извлекла из флаконов несколько капель содержимого и смешала их в ониксовой чашечке.
— Я готовлю тебе духи из кипариса, аира, кардамона, аспалата и полыни… вот так. Добавим еще несколько капелек мирры и женьшеня…
— А почему бы тебе не подмешать сюда немного мускуса, мне так нравится этот запах, — предложила Мессалина.
— Это было бы ошибкой. У мускуса запах тяжелый, он заглушит тонкий, но стойкий аромат, составленный из компонентов, которые я тебе перечислила. Вот, понюхай-ка…
Мессалина, прикрыв веки и втянув в себя воздух, одобрительно кивнула головой:
— Мне нравится.
Кормилица с помощью палочек нанесла духи на мочки ушей, шею, грудь и руки Мессалины. Она покрасила ей губы охрой, покрыла зубы эмалью из толченого рога и в завершение подчернила сурьмой брови и ресницы, заявив при этом, что Мессалина слишком молода, чтобы румянить ей и без того яркие розовые щечки.
— Да и незачем тринадцатилетней девушке портить свое свежее личико белилами и прочими красками, — добавила Лепида.
Рабыня, закончив прическу, поднесла к Мессалине несколько тщательно отполированных бронзовых зеркал, на обратной стороне которых были выгравированы мифологические сцены.
— Довольна ли ты, госпожа? — спросила рабыня, когда Мессалина внимательно разглядывала свое лицо и прическу.
— Как ты находишь меня, мама? — обратилась Мессалина к Лепиде, принявшейся осматривать ее со всех сторон.
— Ты прекрасней всех, дитя мое. Боги лишат зрения того, кто увидит тебя и тотчас же не влюбится… Надень эти браслеты и ожерелье, мне они достались от матери.
Мессалина протянула руки, чтобы мать надела ей на запястья широкие, искусно чеканенные золотые браслеты, а кормилица тем временем прикрепляла ей на затылок ожерелье из ярких полудрагоценных камней в золотой оправе. Девушка встала, и рабыня принялась поправлять на ней тонкую льняную тунику бледно-красного цвета, шитую золотом. Завязав пояс, рабыня вытянула из-под него ткань так, чтобы она лежала с напуском. Подбоченясь, Мессалина поворачивалась в разные стороны, меняла позы, выставляла вперед ногу и любовалась красными отблесками своей одежды в высоком зеркале.
Внезапно Лепида поднялась и объявила:
— Ну довольно, все замечательно. Пора идти.
Шум толпы был слышен в садах, раскинувшихся по склонам Авентинского холма, и долетал даже до их дома. Мессалина и Лепида в сопровождении двух рабов двинулись по Кассиевой дороге, заполненной нищими, разносчиками, заклинателями змей, хозяевами питейных заведений, выставившими под тенистыми деревьями амфоры с вином. Хотя оба раба без устали работали локтями и палками, женщинам было трудно пробираться по узким улочкам, запруженным тяжелыми повозками с лигурийским мрамором, носильщиками гигантских бурдюков с вином и погонщиками ослов, возвращающимися с рынков, где они продали свои овощи. Густая толпа бурлящим потоком текла к Большому цирку. Люди шли от храма Дианы, богини-охотницы, чей главный праздник приходился как раз на тринадцатое августа, от храма Минервы и от пирамиды Гея Цестия возле Остийских ворот.
Расширенный и богато украшенный при Юлии Цезаре и Августе, в дальнейшем частично пострадавший во время пожара, Большой цирк занимал в ширину почти всю долину Венеры Мурции, лежащую между Палатинским и Авентинским холмами, а в длину насчитывал две тысячи триста футов. Восточная часть этого гигантского сооружения, образующая правильной формы полукруг, состояла из аркад, идущих в четыре яруса, а там, где местность была покатой, имелось лишь два яруса аркад. Все прилегающие к Большому цирку улицы, казалось, извергали из себя толпу, направляющуюся к входам в это сооружение, но наиболее осмотрительные люди, прежде чем войти в цирк, заходили в одну из многочисленных таверн, расположенных в нижних портиках: зная, что придется изнывать от жары на цирковых скамьях, люди заранее стремились утолить жажду, ведь во время гонок пить было запрещено.
Лепиде, впереди которой шли рабы, а позади — Мессалина, удалось найти места по соседству с императорской трибуной. Обе женщины уселись на разложенные рабами подушки. Эта часть зрительских мест предназначалась для членов семей сенаторов и богатых всадников. Семья Мессалы Барбата пользовалась всеобщей известностью, что давало ей доступ в привилегированный сектор. Выше сидели сенаторы, многие в легких шапочках, наподобие греческих, и в открытых сандалиях; они беседовали между собой, ожидая прибытия императора. Мессалина, впервые в жизни присутствовавшая на таком шумном и красочном зрелище, была возбуждена и взволнована. Она то и дело слегка привставала, чтобы лучше разглядеть присутствующих, и старалась привлечь к себе внимание тех, кто нравился ей своим высоким ростом, красотой, манерой держаться. В свою очередь Лепида принялась искать глазами знакомых и делать им знаки рукой. Еще она примечала тех сенаторов и общественных деятелей, которые занимали свои места под приветственные рукоплескания публики. Поскольку овацией, как правило, награждались те, кто выказал немалую щедрость в отношении толпы, можно было предположить, что дарители — люди очень богатые.
Сорок рядов скамей были вскоре до отказа заполнены ста пятьюдесятью тысячами римлян, которых мог вместить ипподром. Высокое солнце палило нещадно, от зрителей исходил резкий запах пота. Лепида обмахивалась веером из копьевидных листьев, приложив к носу надушенный платочек. Что до Мессалины, то ее глаза блестели, она шумно и глубоко дышала, даже не пытаясь сдерживать дыхание, поскольку эти сильные запахи были ей приятны.
Внезапно все взоры устремились к императорской трибуне под красным навесом, и крики, вырвавшиеся из груди многих тысяч присутствующих, слились в грандиозный вопль. Народ устроил овацию тому, кто только что появился на трибуне в сопровождении нескольких высоких должностных лиц. Однако это был не Калигула, а его дядя, Клавдий, совсем недавно избранный консулом. На нем была туника из темно-зеленого виссона, вся расшитая золотом, и просторный легкий плащ из сиреневого златотканого шелка, изготовленного тирскими мастерами. Молодой раб держал над его головой тяжелый венок из золотых листьев. Ни у кого не было сомнений, что Клавдий станет распоряжаться гонками по поручению императора.
Когда Клавдий, подняв руки, подошел к краю трибуны, народ стоя приветствовал его. Веера замерли в руках женщин, и зонтики, минуту назад образовывавшие собою пестрый ковер, закрылись. Женщины, обратившись в сторону Клавдия, махали платочками. Не желая оставаться незамеченной, Мессалина изо всех сил пыталась жестами привлечь к себе внимание своего дальнего родственника. Однако Клавдий, который, похоже, чувствовал себя неловко в новой роли, поспешил сесть в каменное кресло, покрытое тканями и подушками, и подал знак открыть алтарь бога Конса, воздвигнутый между первым столбом, который должны были огибать колесницы, и «хребтом» — длинной стенкой, которая разделяла скаковую дорожку на всем ее протяжении. Присутствующие кричали и рукоплескали, а когда все уселись на свои места, в цирке воцарилась глубокая тишина, едва нарушаемая редкими перешептываниями.
