— Вот Джек Корриган — это действительно враг Короны, который представляет собой угрозу. Если верить тому, что я слышал, то он сам по себе является военной силой. Разве можно сравнить такого опасного преступника, как он, с этим несчастным, — он жестом указал на человека, привязанного к колесу, — который хотел лишь заработать, чтобы прокормить семью?
Сэр Найджел смущенно откашлялся, с опаской поглядывая на собравшуюся толпу, которая прислушивалась к их разговору.
— Весьма интересные дебаты, джентльмены, но здесь едва ли подходящее место для их проведения. Лорд Уинстон, нельзя ли убрать отсюда этого человека и заняться нашим делом?
Уинстон на мгновение задержался взглядом на Эше, потом ответил:
— Вы правы, сэр Найджел. Преступника отведут в караульное помещение, и допрос начнется немедленно. Вы желаете на нем присутствовать?
— Да, да, конечно. — Сэр Найджел снова промокнул вспотевший лоб и повернулся к экипажу, стремясь поскорее укрыться от палящих лучей солнца и от назревающей ссоры. — Эш? Вы идете?
— Спасибо, нет. У меня назначена встреча.
— Может быть, вас подвезти?
— Я пройдусь пешком. — Ему не хотелось находиться в обществе сэра Найджела. — Поезжайте.
Эш слышал звон цепей и отрывистые команды, но не смотрел в сторону заключенного, которого уводили солдаты. Не смотрел он и вслед уезжавшему экипажу сэра Найджела. Он смотрел на Уинстона, в свою очередь, смотревшего на него с сочувствием и интересом.
— Знаешь, Эш, — сказал он несколько мгновений спустя, — а ты изменился сильнее, чем я подозревал. — Он улыбнулся, обошел Эша кругом и остановился перед ним. — Ты даже выглядишь по-другому. Надеюсь лишь, — небрежно добавил он, — что ты не похож на Самсона, который прятал секрет своей силы в волосах. Всем известно, чем это кончилось для бедняги, не так ли?
— За меня не бойся, я вполне могу за себя постоять, — холодно ответил Эш.
— Ну-ну, — промолвил Уинстон и улыбнулся. — Сказать по правде, дружище, мы с тобой похожи больше, чем тебе хотелось бы признать. Мы оба хозяева своей судьбы, оба ищем свое место в этом мире и пытаемся доказать себе, что достойны своего призвания. По какой другой причине ты уехал в Америку и совершил героические подвиги и почему я так настойчиво стремился к самоуничтожению, что закончилось моей высылкой сюда? Тебя, наверное, удивляет моя целеустремленность. Но я и сам за последние годы многое узнал о себе. В этом заключается основная разница между нами. Я познал себя и понял цель своего существования, а ты продолжаешь геройствовать, не имея, по существу, никаких убеждений. Ты бросился на защиту какой-то служанки, но отказываешься бороться со злом, которое, по-твоему, ей причинили. Ты проявил чудеса храбрости в Америке, но привез оттуда всего лишь рисунки и карты. А теперь ты приехал сюда, чтобы помочь колониальному правительству, но намерен делать лишь то, что тебя устраивает, и участвовать в борьбе так, чтобы не замарать свои ручки.
Да, тебя считают героем, но тебе не хватает убежденности — мужества, если на то пошло, — чтобы сделать то, что от тебя требуется, каким бы безобразным и отвратительным это ни было. Возможно, твои намерения благородны, но всегда существует определенная граница, пересечь которую ты не желаешь. В том-то и заключается разница между нами. Я делаю то, что следует делать. Ты позволяешь судьбе командовать собой, а я сам ее контролирую. — Он усмехнулся. — И теперь, как ни странно, я испытываю к тебе жалость.
Эштон с усилием заставил себя расслабить мускулы и спокойно сказал:
— Я слышал, что нет ничего опаснее человека, уверовавшего в свою непогрешимость. Когда я знал тебя в Англии, я думал, что ты опасен, но сейчас, если бы мне дали выбор, я, пожалуй, предпочел бы иметь дело с тобой, каким ты был тогда.
Уинстон кивнул, все еще улыбаясь:
— Разумеется. И, учитывая все это, я искренне надеюсь, что мы с тобой никогда не окажемся по разные стороны поля боя. Победителем среди нас может быть только тот, кто не боится пересечь границу, а значит, победа всегда будет за мной.
Эштон повернулся и, ничего не сказав в ответ, ушел. Он был встревожен и чувствовал себя испачканным. Глубоко вдохнув горячий пыльный воздух, он, чтобы избавиться от впечатления, произведенного словами Уинстона, попытался подумать о чем-нибудь хорошем, невинном и прекрасном. Странно, но единственным, что пришло ему на ум, была Мадди Берне.
Однако мгновение спустя даже ее образ постепенно растаял, оставив его наедине с собственными невеселыми мыслями.
Каждый уголок в гостиной Мадди был заполнен вазами с белоснежными орхидеями, прекрасные нежные цветы которых казались прозрачными в потоке света, падающего сквозь окно. На сопровождавшей цветы карточке было просто написано: «Иногда среди пустыни расцветает цветок такой красоты, что невольно вспоминаешь о том, что Господь творил чудеса даже из хаоса. Эти цветы — одно из таких чудес, так же как и вы».
Мадди сидела за своим письменным столом, на котором стояла ваза с орхидеями и лежали два листа бумаги. Это были пожелтевший от времени портрет и записка, которые прибыли сегодня утром.
Мисс Берне,
Завтра я уезжаю в Роузвуд, и мой мир без вас опустеет. Я был бы счастлив, если бы вы согласились приехать ко мне на несколько дней в гости на Рождество. На третий день Рождества я уезжаю в Голубые горы, но едва ли что-нибудь там заинтересует меня, пока не поделюсь с вами теми чудесами, которые уже нашел.
Мадди перечитала записку, и губы ее дрогнули в улыбке. Странно, что такие милые слова написал столь решительный человек, хотя она подозревала, что слова эти не вполне искренни. Одно по крайней мере говорило в его пользу: он не лгал, когда сказал, что его не так-то легко обескуражить.
Когда начали прибывать подарки и записки, Мадди встревожилась. Более того, она чуть было снова не впала в панику. Ее отчаянная попытка отвязаться от него лишь ухудшила ситуацию, потому что если бы она лучше знала мужчин, то поняла бы, что у таких людей, как Эштон Кигтеридж, уязвленная гордость лишь пробуждает бойцовские инстинкты.
Но дни шли за днями, а от него не исходило никаких угроз, если не считать угрозой элегантные подарки и милые записочки. Мадди постепенно успокоилась и даже наслаждалась этой игрой. Она не была бы женщиной, если бы эта ситуация немножко не льстила ее самолюбию. Любой женщине было бы лестно, если бы за ней так настойчиво ухаживал такой человек, как Эштон Киттеридж, особенно если он не стремится встретиться с ней лично и она может, ничем не рискуя, наслаждаться знаками его внимания. Но важнее всего было то, что это несомненно доказывало, что ему не известно ничего из того, что могло бы повредить ей. Разве то, что он открыто приглашает ее в Роузвуд, не является тому подтверждением? Он хотел лишь добиться ее благосклонности, и пока она будет ему отказывать, между ними сохранится равновесие сил. А потом игра ему наскучит, и он сам отойдет в сторону.
