—Твоя мать носила украшение, которое аббат Видам должен был по желанию Бландины передать в монастырь благочестивых жен, но не сделал этого. Нитку жемчуга. Поверни лунный камень по часовой стрелке.
Дрожащими пальцами Фелина исполнила просьбу. Медальон, висевший на нитке, раскрылся, и она увидела свое лицо!
Рука неизвестного художника изобразила на крохотном овале Маризан де Брюн во всем ее очаровании. Очертание губ, блеск серебристых глаз, гордая линия длинной шеи – ошеломляющее собственное отражение в зеркале.
Труднее было узнать лицо Амори де Брюна в угловатых чертах молодого мужчины, изображенного на другой створке медальона. Лес густых каштановых волос покрывал голову, а серые глаза смотрели на Фелину с непоколебимой уверенностью в себе.
Это было последним доказательством, убедившим и отца Видама, хотя жизнь оставила заметные следы на уже дряблой и морщинистой коже дворянина.
Фелина ощутила ладонью острые края медальона и подняла глаза. Будто под действием магической силы подошла она к старику и опустилась перед ним на колени. Положив на его ноги голову, она застыла в неподвижной позе, и Амори де Брюн не сразу заметил, что она плачет.
Мягким движением он заставил ее поднять лицо и вытер слезы на щеках. Однако Фелина не могла остановиться. Влага продолжала непрерывно стекать по ним. Потрясенная услышанным и увиденным, женщина была способна только всхлипывать.
– Очень надеюсь, что слезы, которые ты проливаешь, последние, – проворчал растроганный де Брюн не совсем твердым голосом. – Ведь должен тебе признаться, даже после свершившегося во время поисков псевдо-Мов чуда я не сумею полюбить тебя сильнее, чем любил уже много месяцев назад, дитя мое!
– Отец!
Возможность с полным правом и чистым сердцем назвать его так устранила смятенье и дала наконец место бурной радости. Еще понадобится время, чтобы осознать все изменения и сделать необходимые выводы. В данный момент ей достаточно оказаться в его ласковых объятьях.
– Теперь ты веришь, что нет нужды бежать из этих стен?
Он вернул ее снова в реальную действительность и тем самым вызвал тревожные вопросы, невольно сорвавшиеся с ее губ:
– А Филипп? Что он думает о случившемся? Где он? Почему избегает меня? Почему ничего мне об этом не рассказал?
На губах старика появилась снисходительная усмешка.
– Он не уверен в твоей реакции. Он вдруг задал себе вопрос, его ли самого ты любишь или только жизнь, которую он мог тебе предложить. Как Фелина де Брюн ты стала юной дамой из знатной семьи и в состоянии выбрать любого из благородных мужчин, которые вскоре упадут к твоим ногам.
– Благородная дама с ребенком от другого в своем чреве. Вы забыли о некоторых существенных деталях, отец! – произнесла она насмешливо.
– Не жди от впавшего в отчаянье влюбленного разумных мыслей, малышка. Он сражается с призраками и проклинает судьбу, позволившую тебе теперь принимать самостоятельные решения. Крестьянскую дочь Фелину он мог бы силой привести к алтарю. В Париже он не преминул мне заявить, что собирается сделать это несмотря на твои и мои протесты. Он хотел обвенчаться с тобой, еще считая твое сходство с моей дочерью простой игрой природы. Но тебе вдруг выпала удача! Даму де Брюн он не смеет завоевать насильственным путем. И теперь предполагает худшее, поэтому страдает, надеется и снова учится молиться.
– Как может он сомневаться в моей любви? Он с ума сошел!
Амори де Брюн сдержанно подтвердил справедливость ее восклицания.
– Безусловно. От тебя зависит возможность вернуть ему рассудок.
– Однако я не смогу выйти за него замуж! – внезапно вспомнила Фелина. – Я же католичка! Вся дурацкая комедия разыграна потому, что он не хотел католичку в жены!
Наверное, впервые за всю свою долгую жизнь Амори де Брюн сумел спокойно отнестись к проблеме, из-за которой во Франции вспыхнула ужасная война.
– Возможно, все мы недооцениваем великую справедливость Всевышнего. Возможно, даже я напрасно осуждал короля, для которого мир в стране стал важнее победы одной из религий. Я с удивлением начинаю понимать, что мне, в сущности, все равно, в какой церкви молится моя дочь. Важно, что она живет, что Господь по своей доброте подарит мне внука. И не думай об угрозе мадам д'Ароне. Как только утихнет моя подагра, я сам расскажу королю о той путанице, которая возникла в нашей семье. Генрих Наваррский умен и справедлив, он наверняка не станет мешать твоему счастью.
Фелина интуитивно поняла, как сильно все эти события потрясли Амори де Брюна, если даже строгие догмы его веры вновь обретенная дочь сумела значительно смягчить. Однако она все еще не решалась поверить в собственное счастье. Возможно ли, что лишь она видела трудности там, где их на самом деле не было? Действительно ли король, проявив великодушие, позволит торжествовать справедливости? А что с Филиппом?
– Антуан! Антуан! Проклятье, где он застрял?
Филипп Вернон, маркиз де Анделис, был таким же раздраженным и нетерпеливым, как и его голос. Исчезновение камердинера соответствовало его настроению. При этом маркиз прекрасно понимал, почему вышколенный слуга избегал своего господина, которому в данный момент все равно не угодить.
Уже целая ночь и целый день прошли с тех пор, как Амори де Брюн разговаривал со своей дочерью. Неужели Фелина не поняла, что он ждет от нее решения? Что он почти потерял рассудок? Что неуверенность, вызванная ее молчанием, его тяготит?
Еще во время скачки из Бомона в Анделис она молчала, как немая, отвечая на все вопросы лишь движеньем головы. А что он мог поделать? Опять не спать всю ночь, напрасно мечтая заключить ее в свои объятья? Он ведь не смеет принуждать ее, и это проклятое бессилие нервировало его, вызывая неоправданный гнев.
После беседы с Амори де Брюном Фелина не выходила из своей комнаты, это ему было известно. Только мадам Берте разрешалось туда входить. Что делала там Фелина в одиночестве? Почему она избегала встречи с ним? Почему не выходила к столу?
И сегодня вечером он напрасно ожидал ее появления во время ужина.
Гордость не позволяла ему задавать вопросы тестю. За столом шли скучные разговоры о сорте зерна, которое надлежит сеять в марте.
Конечно, ее отец потешался, видя его смятение. Но пусть Фелина сама скажет обо всем. Правда, ожидание постепенно сводило его с ума!
Окончательно рассерженный, он налил себе вина из графина и стал развязывать шнурки на коричневом жилете. Во время войны он достаточно долго обходился без камердинера и потому всегда мог раздеться сам. Сняв жилет через голову, он остался в вышитой белой холщовой рубахе и коротких, до колен, штанах, обтягивающих его мускулистые ноги. Сапоги и чулки были брошены вслед за жилетом, и он босиком направился к своей постели.
