— А как же чудо?
— Ах, это! Чудо в том, что кардинал, которого всегда обо всем предупреждала армия шпионов и доносчиков, на этот раз даже не подозревал о заговоре! Ни накануне его, ни в тот день, ни даже в самый драматический момент!
— Пытаться предвидеть все — напрасный труд, — с горечью заметил господин де Рокелор.
— А устраивать заговоры?
— Видимо, тоже, ведь кардинал умер в своей постели.
Герцог де Виваре рассказывал с таким воодушевлением, так красочно изображал озадаченные, взволнованные лица заговорщиков, что немало всех позабавил. Господин де Вамбрехт, нидерландский философ, для которого составило немало труда добраться сюда из Утрехта, заметил, что нужно родиться французом, чтобы смеяться над подобными трагедиями.
Внезапно мадам де Лионн вскрикнула и указала на алеющий фасад дворца на противоположной стороне площади.
Он был сложен из кирпича и необработанного камня, и каждый раз в лучах заходящего солнца загорался ярко-красным огнем. Сейчас дворец словно пылал, а значит, день близился к закату. Вечерело.
Но новая королева, с которой они расстались в зале для переговоров у входа в крытую галерею, до сих пор не появилась. Что же случилось? Какие еще дипломатические преграды мешали счастливому завершению сложных политических встреч?
Мессир де Рокелор отправился разузнать, что к чему, и вскоре вернулся, призывая всех к терпению.
Действительно, произошла небольшая заминка. Молодая королева чуть было не вернулась в Испанию, но, к счастью, все закончилось благополучно.
Когда Мария-Терезия направилась к французскому берегу и уже готовилась сойти на него, ее попросили проститься с главной камер-дамой графиней де Приего и еще с тридцатью придворными из свиты, которые возвращались в Испанию. Молодая королева страшно разволновалась и наотрез отказалась. Она была уверена, что графиня последует вместе с ней во Францию. Она знала ее всю свою жизнь, ведь та состояла еще в свите прежней королевы, матери Марии-Терезии. Молодая королева настояла на своем, и вскоре графиня де Приего, как, впрочем, и остальные придворные, сошла на французский берег.
Когда досадное недоразумение уладили, королеву пригласили к ambigú, попробовать приготовленное прямо на берегу угощение.
Когда-то давно в испанском языке под словом «ambigú» подразумевали антракт в театре или опере, когда в перерыве между представлениями подавали прохладительные напитки и холодные закуски. Но позднее им стали обозначать еще и длинный стол с множеством холодных блюд, который накрывают чаще всего летними вечерами, после длинного жаркого дня, когда на землю опускаются сумерки.
Кроме того, здесь, конечно, были корзины с превосходными и разнообразными спелыми фруктами.
Приободрил ли молодую королеву вид соблазнительного стола под сенью мимоз?
Так или иначе, она отдала должное первому обеду на французской земле, и многие расценили это как «чревоугодие». Мария-Терезия пожелала попробовать все блюда, возможно считая подобное поведение правилом хорошего тона и проявлением учтивости по отношению к тем, кто устроил пир в честь благополучного и долгожданного прибытия королевы.
Ее аппетит удивил многих, ведь еще совсем недавно Мария-Терезия выглядела такой опечаленной расставанием с отцом, она казалась убитой горем, и вдруг столь внезапный голод и шокирующая невоздержанность в еде. Но Анжелика, узнав о поступке королевы, ничуть не удивилась.
Оказавшись на французской земле, Мария-Терезия немного растерялась, а тут еще недавнее переживание, когда ее едва не разлучили с самой близкой придворной дамой, а ведь в соглашении об этом не говорилось ни слова, да ощущение, что каждый шаг все дальше отдаляет ее от отца. Поведение юной супруги французского монарха являлось не чем иным, как естественной реакцией здорового организма на потрясение. Молодая двадцатилетняя женщина была напряжена до предела, а значит, либо она не сможет проглотить ни кусочка, либо восстановит силы наиболее приятным, насколько это возможно в ее состоянии, образом, а именно угостится от души. Сегодня она проведет первый вечер среди новой семьи и подданных и должна будет с честью выдержать предстоящее испытание.
Позже стало известно, что королева Мария-Терезия сожалела об отсутствии Мадемуазель.
* * *
Время пролетело незаметно. Наступило утро восьмого июня, и надлежало срочно закончить все приготовления к торжествам, намеченным на следующий день.
К счастью, восьмое июня выдалось свободным, и каждый смог еще раз внимательно рассмотреть свои наряды, чтобы выбрать наиболее подходящий.
Инфанта не стала исключением. И хотя Мария-Терезия втайне сожалела о «страже инфанты», она «покорно и терпеливо» облачилась в сшитое по французской моде платье.
Расхаживая из комнаты на балкон и обратно, в перерывах между примерками платьев и мантий, Мадемуазель поведала Анжелике о досадном происшествии, случившемся, когда определяли порядок шествия. Оно касалось уважения к сану.
Королевская мантия Марии-Терезии крепилась поверх юбки и ниспадала к земле длинным, очень тяжелым шлейфом. Мадемуазель благодаря высокому положению и представительному виду должна была его поддерживать. Казалось, все так чудесно устроилось.
Но затем вспомнили, что герцогине де Монпансье также принадлежит право передать во время мессы новой королеве Святые Дары, а значит, шлейф за Марией-Терезией она нести не сможет. Тогда выбор пал на сестер Великой Мадемуазель, но королевская мантия оказалась слишком тяжелой для юных принцесс, и к ним присоединилась мадам де Кариньян.
Герцог де Рокелор вызвался нести шлейф принцессы де Монпансье, но остальные герцоги отказали в подобной услуге ее сестрам. Так что, как с горечью сообщила Мадемуазель, пришлось смирить гордость! И хотя она с нежностью отозвалась о графах де Сен-Мене, де Гондрене и де Ла Фейаде, которые любезно предложили свою помощь юным принцессам, случившееся сильно уязвило герцогиню.
— Мои младшие сестры внучки Генриха IV, и они ничуть не хуже его остальных внуков. Их мать, принцесса Лотарингская[199] — потомок старинного рода. И вот! Стоило месье Гастону Орлеанскому, брату покойного короля Людовика XIII, умереть, как тут же выясняется, что никто более не желает оказывать ему и его дочерям то уважение и то почтение, какими их окружали, когда он был жив! Ах! Я-то понимаю, что отец был человеком редкой чувствительности. Теперь при дворе таких не осталось. Он никогда не мог решиться отправить человека на смерть, хотя ранг вменял ему в обязанность вершить человеческие судьбы. Он любил искусство, музыку. Я отлично помню, что даже когда провалился заговор Сен-Мара[200], отец не унывал и все так же весело насвистывал.
