Наступило долгожданное девятое июня.
— Неужели нам предстоит еще один утомительный день? — рассмеялась Анжелика.
В дверь настойчиво постучала Марго.
— Мадам! Мадам, вам пора! Кареты уже направляются в собор, и если вы задержитесь, то не найдете места, чтобы увидеть кортеж.
Окутанный голубой дымкой город тонул в синеве неба и в оглушительных звуках труб, разносящихся до самого океана.
Это старались изо всех сил тринадцать трубачей короля, четверо от парламента, трое от легкой кавалерии, столько же из королевской стражи и еще двое — все в бархатных синих полукафтанах с золотыми нашивками.
Анжелика, в платье из зеленой парчи, отороченном серебряным кружевом, вертелась перед зеркалом, разглядывая свое отражение. Днем ранее она немного опасалась, что наряд не будет полностью готов к дню свадьбы, а ведь именно в нем она собиралась присутствовать на всех сегодняшних церемониях.
Анжелика видела, что Жоффрей не сводит с нее сияющих глаз. Он же думал: «Она будет самой красивой! Впрочем, как обычно».
Изящество и совершенная красота жены восхищали его, но они же были и причиной легкой тревоги. Той, что вынудила его вскочить на лошадь и галопом мчаться в Сен-Жан-де-Люз тем вечером, когда он узнал о предстоящем королевском бале в честь свадьбы по доверенности в Фонтарабии. Он ведь отлично понимал, что его Анжелика будет самой красивой…
Но сегодня девятое июня, и с этим приходилось считаться.
День королевской свадьбы, куда все приглашенные прибыли, как один, из-за которой многие разорились и о которой на время забыли в лихорадочной атмосфере мирных переговоров на Фазаньем острове.
* * *
Свадебный кортеж оказался небольшим.
По дороге, устланной коврами, шло несколько человек.
Открывал шествие блистательный, отважный и немного своенравный Арман де Бурбон, принц де Конти. Его тщательно подобранный наряд с множеством складок искусно скрывал сутулость. Брат и союзник Великого Конде во времена Фронды, а ныне управляющий Гиени, Конти возглавлял королевский кортеж и своим присутствием подтверждал желание обеих сторон забыть о трагедиях прошлого.
За ним, утопая в длинной пурпурной мантии, шел кардинал Мазарини.
На некотором расстоянии от него шествовал король, в наряде из золотой парчи, богато украшенном широким черным кружевом. По обеим сторонам от него следовали маркиз д'Юмьер и маркиз де Пегилен, капитаны дворян с «вороньими клювами», оба с голубыми жезлами — символами их чина — в руках.
За ними шла инфанта, молодая королева, которую справа сопровождал Месье, а слева — ее первый кавалер, мессир де Бернонвиль. На ней было платье из серебряной парчи и фиолетовая бархатная, десять локтей в длину мантия, расшитая множеством золотых лилий. Юные кузины короля, мадемуазель де Валуа и мадемуазель де Алансон поддерживали ее по бокам, а мадам де Кариньян несла конец. Две дамы держали над головой инфанты корону.
Королева-мать в черном одеянии вдовы, расшитом серебряной вышивкой, следовала за молодой четой в сопровождении придворных дам и личной охраны. Замыкала шествие мадемуазель де Монпансье, также в черном траурном платье, но ее шею украшали двадцать ниток жемчуга.
Великолепная процессия с трудом пробиралась по улице, вдоль которой выстроились швейцарские и французские гвардейцы и мушкетеры.
Королевский дворец располагался неподалеку от церкви, и все-таки не обошлось без замешательств. Пегилен и д'Юмьер поссорились на виду у всех.
В церкви оба капитана встали по обе стороны от короля и сопровождали его до дарохранительницы вместе с графом де Шаро, капитаном королевской стражи, и маркизом де Вардом, капитаном-полковником швейцарских гвардейцев.
Людовик XIV принял свечу в двадцать луидоров из рук Месье, которую тому вручил главный церемониймейстер двора, и передал ее Жану д'Ольсу, епископу Байоннскому.
Мадемуазель исполняла те же обязанности при Марии-Терезии, что и Месье при короле: она протянула молодой королеве свечу, держа в руках чашу из позолоченного серебра, наполненную золотыми монетами.
Сразу за дарохранительницей начиналась лестница, поднимающаяся к своду храма, где тысячами огней мерцали свечи.
Анжелику едва не ослепил огонь неопалимой купины. Густой аромат фимиама и ангельское пение усиливали чарующую атмосферу религиозной радости.
Словно просыпаясь от чудесного сна, толпа и главные действующие лица медленно, будто нехотя покидали храм, сожалея, что церемония закончилась так быстро, но все еще находясь под впечатлением столь редкого мистического и благодатного действа.
Позже стало известно, что вышла крупная ссора из-за старшинства между епископами и герцогами, которая едва все не испортила, по словам тех, кого окончательно выбили из колеи последние препятствия на пути королевской свадьбы. Но Анжелику мало интересовали преграды, которые пришлось преодолеть ради осуществления монаршего брака, принесшего столько радости и хлопот.
Ее восхитила прекрасная церемония и все то, что увидели сегодня гости, очарованные свершившимся действом, а не занимающиеся поиском недостатков. Анжелика немного задержалась, чтобы осмотреть внутреннюю часть церкви Сен-Жан-де-Люза.
Во мраке, окутавшем своды и боковые нефы, чуть светились золотом расположенные друг над другом в три этажа балконы, возвышающиеся по обе стороны от главного нефа. При этом на одной половине храма собрались мужчины, а на другой — женщины.
Когда Анжелика рассматривала узкую лестницу, ведущую к балконам, она заметила наверху чей-то бледный и величественный силуэт. Монсеньор де Фонтенак в сиреневом атласном одеянии и короткой мантии с капюшоном, отороченным мехом горностая, прошел на один из позолоченных балконов. Он перегнулся через перила. Глаза прелата сверкали каким-то зловещим огнем. Он говорил с кем-то, кого Анжелика не видела.
Охваченная внезапной тревогой, она подошла ближе, чтобы разглядеть его собеседника. У подножия лестницы стоял Жоффрей де Пейрак и, запрокинув голову, с ироничной усмешкой смотрел на архиепископа.
— Помните ли вы о «золоте Тулузы»? — произнес монсеньор вполголоса. — Когда Сервилий Сципион разграбил тулузский храм, его поразила божья кара за святотатство. Вот почему всем известное выражение «золото Тулузы» намекает на беды, которое несет богатство, добытое нечестным путем.
Граф де Пейрак по-прежнему улыбался.
— Вы мне нравитесь, — тихо произнес он, — более того, я вами восхищаюсь. Вы наивны и жестоки, как истинный праведник. В ваших глазах я вижу пламя костров инквизиции. Стало быть, вы меня не пощадите?
