Она действительно была недостойна любви Роланда в отличие от этой необразованной маленькой продавщицы, сжигаемой страстной силой благородного чувства к человеку, который пришел ей на помощь в тяжелую минуту и ничего не попросил взамен.
Долго-долго стояла Жонкиль, закрыв лицо руками; противоречивые мысли проносились в ее голове. Поппи Хендерсон смотрела на нее в молчаливой горечи. Это была жена Роланда Чартера. Теперь она мучилась из-за того, что сделала. Несомненно, она пойдет к Роланду, они снова будут вместе. И она, Поппи, уйдет из их жизни. Она никогда ничего не значила для него, никогда ничего не будет значить. Однако, если он будет счастлив, оттого что она помогла ему быть счастливым, это уменьшит боль безответной любви.
Наконец Жонкиль открыла лицо. Даже Поппи, как бы она ни была предубеждена против жены Чартера, почувствовала к ней жалость. Жонкиль казалась такой безнадежно несчастной и пристыженной. Она стыдилась за свою гордость, за свою нетерпимость, за все глупые, злые чувства, которые отдалили ее от человека, которого в глубине души она любила.
— Поппи, — сказала она изменившимся голосом. — Я ничего не могу сказать тебе сейчас. Но я благодарю тебя за то, что ты пришла. Можешь ли ты отвести меня к моему мужу?
Поппи отвернулась, чувствуя, как слезы текут по ее щекам.
— О, да! Поехали! — выпалила она. — Я вообще не понимаю, чего мы здесь так долго стоим, заставляя его ждать.
Всю дорогу в такси Жонкиль сидела рядом с маленькой продавщицей, засыпая ее вопросами о Роланде. И она узнала много такого, о чем прежде не подозревала: о его неизменной доброте и щедрости к тем, кому жилось тяжелее, чем ему; о его долгих изнурительных поисках ее, Жонкиль; о его любви, которую не мог погасить даже ее тяжелый, ожесточенный, нетерпимый характер.
И чем больше она слушала, тем более робкой становилась, тем больше сожалела о разлуке, которая была целиком на ее совести.
Он согрешил; он использовал ее любовь для того, чтобы отомстить своему дяде; он сильно согрешил, женившись на ней. Но он раскаялся, он полюбил ее в конечном счете. Какое она имела право судить и осуждать его?
Она думала о всех страданиях, через которые она сама прошла; о борьбе, которую вела с одиночеством без него; о ее горе, потому что она была так сильно разочарована и обманута в своем чувстве. Однако значительная доля вины лежала и на ней. Она должна была давно простить его. Теперь он заболел. Может быть, серьезно заболел. Может быть, уже слишком поздно сожалеть.
Внезапная боль сомнения и страха сжала сердце Жонкиль.
— О, Поппи! — воскликнула она, хватая руку девушки. — Ты думаешь, Роланд очень плох?
— Да, ему было скверно, когда я уходила, — сказала Поппи. — Он недоедал последнее время, я знаю, и тяжело работал целыми днями. Я думаю, он просто не в состоянии сопротивляться болезни.
Жонкиль с трудом проглотила ком, подступивший к горлу.
— Он должен поправиться, Поппи, — сказала она.
— Если вы будете около него, я надеюсь, что все будет хорошо, — сказала Поппи.
Эти слова, казалось, разбили сердце Жонкиль. Она отвернулась и расплакалась.
— О, Поппи, я сделаю все возможное, чтобы загладить свою вину. Только бы он поправился, — сказала она, задыхаясь. — Не думай, что я тоже не страдала. Я страдала. Я ужасно его любила, Поппи. Но он так обидел меня, он обманул меня. У меня, конечно, были основания быть безжалостной и гордой!
— Может быть, и были, — сказала Поппи. И внезапно у нее появилось чувство понимания, сострадания к этой тоненькой бледной девушке, плачущей здесь, в углу такси. Она неуклюже обняла Жонкиль.
— Бедняжка, — добавила она охрипшим голосом. — Не плачь. Еще не поздно все исправить, в конце концов. Я думаю, вы оба виноваты, но он такой замечательный, что я не могу понять женщину, которая выгоняет его.
Так все странно обернулось. Когда такси подъехало к скромному жилищу Роланда Чартера, Жонкиль, его жена, плакала в объятиях бедной Поппи Хендерсон.
Роланд Чартер, к сожалению, был не в состоянии осознать всей глубины любви, горя и боли раскаяния, которые расточались ему в этот важный период его жизни.
К тому времени, как появились Жонкиль и Поппи, он был в полубессознательном состоянии и бредил: грипп и малярия вонзили в него свои острые когти и не хотели выпускать его бедное тело. У него был сильный жар, и он испытывал невероятные мучения. Он лежал на своей неудобной узкой койке в безобразной маленькой спальне, которая была его домом с тех пор, как он покинул Риверс Корт в Новый год, и совершенно не понимал, кто за ним ухаживает и что с ним происходит.
Жонкиль уже без слез и совершенно успокоившаяся стояла у постели своего мужа (Поппи была рядом с ней) и смотрела на него. Он был подобен смерти. Она сразу почувствовала всю тяжесть его болезни, поняла, что он может умереть, и она никогда, никогда не сможет сказать ему, как горячо его любит, как остро нуждается в его любви.
Неудобная убогая комната, в которой он жил, потрясла ее: обставленная дешевой мебелью, но довольно чистая, комната буквально дышала холодом. Камин, скрытый за грязной бумажной ширмой, выглядел так, как будто в нем никогда в жизни не разводили огня. За потрепанными красными портьерами дребезжали стекла. Дверь скрипела, и из-под нее ужасно дуло. Постельное белье было явно не по размеру кровати.
Длинное исхудалое тело Роланда дрожало в приступе малярии.
— Он не может оставаться здесь, — сказала Жонкиль, поворачиваясь к Поппи. — В этом доме он никогда не поправится.
— Я поправилась, а мне было очень плохо, — сказала Поппи, пожимая плечами.
Жонкиль покачала головой и снова посмотрела на своего мужа. Его худое лицо пылало; глаза были широко открыты, остекленевшие, измученные. Он казался необычайно, трогательно молодым; темные кудрявые волосы были взъерошены, как у маленького мальчика. Он метался, стонал и что-то бормотал про себя. Взгляд Жонкиль упал на худое запястье, выглядывавшее из рукава пижамы. Он недоедал. Поппи была права. Как он может выдержать такой сильный приступ малярии и гриппа?
Жонкиль внезапно опустилась на колени около кровати. Она сняла шляпу и перчатки, положила прохладную руку на пылающий лоб Роланда. Страх и тревога охватили ее, когда она склонилась над ним. Вся прежняя страстная любовь, которую она вначале питала к нему, снова вспыхнула в ней. Он был болен, тяжело болен и нуждался в ней. И она пришла. Но, может быть, уже слишком поздно...
— Роланд, Роланд! — позвала она.
Он оттолкнул ее руку. Она положила ее снова, убрала волосы со лба.
— Роланд! — повторила она. — Роланд, я здесь! Это Жонкиль.
