Они уже давно съели свой ужин, а им еще предстояло ехать около часа, прежде чем они нежданными гостями нагрянут в имение герцога. Синтия много часов с восхищением смотрела на мелькавший за окном пейзаж. Она никогда не была далеко от дома и слушала быстрое щебетание Адама, который был взволнован увиденным не меньше, чем она.
Но сейчас уже темнело, кроме того, они устали. И Синтия не могла оторваться от лица Ника.
Неужели он пытался убить себя? Если так, она не может оставить его, как планировала, нет, не может.
У него были закрыты глаза, что только дополняло мрачную картину. Когда его голова откинулась на спинку сиденья, над воротничком показался темный шрам на шее.
Ожог. Но как можно обжечь всю шею?
У Синтии все сжалось внутри от очевидного ответа.
Экипаж наполнил запах приближающегося дождя, и Синтия почувствовала, что голову сдавило еще сильнее. Она не могла сдержать слова, которые вертелись у нее на языке, и не могла придумать, как смягчить их.
— Ты пытался повеситься, Ник?
Он открыл глаза и смотрел в потолок, потом медленно перевел взгляд на нее.
— Прости, я не расслышал.
Синтия прикоснулась к собственной шее. Ее испугало, какой нежной была там кожа.
— Ты пытался убить себя?
Его теплые карие глаза приобрели холодный блеск.
— Почему ты меня спрашиваешь об этом?
— Потому что у тебя шрам на шее. Потому что ты не вернулся домой после своего путешествия, когда должен был вернуться. Потому что слуги разговаривают… Они говорят, что ты повесился, Ник.
— Это неправда. — Он снова откинулся назад и закрыл глаза, словно разговор был закончен.
— Откуда у тебя этот шрам? — потребовала Синтия.
— Я уже говорил тебе. Это был ожог.
— Ожог от чего? От шейного платка, который окунули в кипящее масло?
Его губы расплылись в улыбке, и Синтия знала, что в этот момент перед ней не настоящий Ник. Это был лорд Ланкастер, который мог улыбаться, говоря о встрече со смертью.
— Скажи мне правду, — умоляла она, и улыбка с его лица исчезла. — Что-то изменило тебя, Ник. Мы были друзьями, и я имею право знать, что случилось.
Ланкастер пристально посмотрел ей в глаза.
— У тебя нет права спрашивать меня. Это было десять лет назад. И я не говорю об этом. Никогда.
— Ты поговоришь об этом со мной, черт возьми.
— Я уже сказал тебе, что не пытался убить себя. — От гнева на шее у Николаса вздулись жилы, а голос повысился до крика. — Разве тебе не достаточно моего слова? Ты думаешь, что я лгу? Говорю неправду, чтобы скрыть слабость и трусость?
— Я…
Синтия никогда не боялась Ника. И никогда не представляла, что может бояться. Но на короткий момент она заметила, как в его глазах вспыхнуло что-то темное, наполненное яростью.
— Конечно, нет, — прошептала она. — Зачем мне так думать?
Ник покачал головой, провел рукой по лицу.
— А почему бы нет?
— Ник, я только хотела узнать, что…
— Мне надо выйти отсюда.
Он стукнул кулаком по крыше экипажа, и тот, и без того уже начавший замедлять скорость, остановился.
— Подожди! — закричала Синтия, когда он вышел. — Что ты делаешь?
Высунув голову, она увидела, как он растворяется в сумерках, и услышала удаляющиеся шаги. Она провожала его взглядом, пока он не исчез из виду, потом подняла глаза на козлы. Адам внимательно смотрел на нее. Лицо у него было взволнованное.
— Почему его светлость такой сердитый?
— С ним все в порядке, — ответила Синтия, нырнув в экипаж и ощущая привкус лжи на губах.
С Ником было не все в порядке. Совсем не в порядке. Что же с ним случилось? Ей придется поверить ему, разве не так? Но должно же быть какое-то объяснение? Она смахнула слезинки с ресниц и села ждать возвращения Ника и того, что за этим могло последовать.
Капли дождя упали ему на нос. Где-то в южном направлении сверкнула молния. Стало совсем темно, а он вышагивал под дождем, как рассерженный ребенок.
И глупым он был тоже как ребенок, когда думал, что Синтия никогда не спросит его о шраме. К тому же он не знал, что здесь, в Йоркшире, среди слуг ходили разговоры о нем. В Лондоне — да, хотя его родители позаботились, чтобы нанять только трех слуг на первое время, и все они отличались благоразумием.
«Ты пытался убить себя?»
Никто никогда не задавал ему этот вопрос. Даже родители не спрашивали его, хотя он просил их поверить, что он не делал такой попытки. Но теперь, прожив с этим столько лет, он больше ни в чем не был уверен.
Собирался ли он умереть? В какой-то момент собирался. В какой-то момент это показалось ему большим и приносящим радость облегчением. Как только его тело перестало бороться, мысли о смерти стали спокойными. Похожими на прогулку в одиночестве под хмурым дождем.
Когда Ланкастер вышел на раскисшую дорогу, он понял, что его гнев полностью исчез. Теперь он чувствовал себя обессиленным. И мокрым. Впереди виднелись слабые огни экипажа, поэтому он ускорил шаг и направился прямо туда.
Ему оставалось сделать примерно десять шагов, когда он услышал приближающийся стук копыт. Ник остановился, поднял голову и прислушался.
— Кто это? — спрыгнул со своего места Адам.
— Не знаю, — пробормотал Ланкастер. — Но скажи мисс Мерриторп оставаться в экипаже и задернуть занавески.
Адам в точности сделал все, что ему было сказано, потом вернулся и встал возле хозяина. Джеймссон поднялся на козлах и вынул ружье. Ланкастер одобрительно кивнул и повернулся лицом к приближающемуся всаднику.
Примерно в двадцати ярдах от них незнакомец замедлил движение и теперь ехал осторожным шагом. Он был один, и Ланкастер немного успокоился. Это не банда разбойников. И по прямой линии спины всадника он мог сказать, что это не отчим Синтии.
Всадник молча остановился, Ланкастер тоже ничего не говорил. Сначала огни экипажа осветили крупную гнедую лошадь с белой звездочкой на лбу. Потом осветились сапоги всадника, его ноги и, когда он, наконец, спешился, его лицо.
Это было лицо дьявола, хотя его нельзя было назвать ни безобразным, ни зловеще красивым. Должно быть, это Брэм, потому что лицо… лицо принадлежало Ричмонду.
По телу побежали мурашки, но Ланкастер заставил себя стоять спокойно. Он не отступил, не бросился вперед. Он не позволил своему желудку перевернуться и выплеснуть содержимое в грязь. Ланкастер только смотрел, как приближались к нему эти безобидные, вежливые черты лица. Вот только глаза были другими. И Ланкастер внезапно понял, что имели в виду деревенские. У Ричмонда глаза в одном случае притворно искрились веселостью, в другом — блестели теплом. Но глаза Брэма… Они были мертвыми, как высохшее дерево. Ни жесткости, ни гнева, ни печали. Мертвые.
