Ознакомительная версия.
– Верушка, – свернула она с неприятных мыслей, – а приходила ли к тебе недельку или две назад девушка?.. Ну, такая пригоженькая, в серой шубке, серой шапочке, глаза тоже серые, юбка в клетку такая… – нацеловавшись с сестрой, спросила Милка-Любка.
– Любань, ну что ты! Есть мне время на юбки да на шубки смотреть! Больно надо! А что той девушке надобно было?
– Ну, помолиться, видать…
– Любань! Ты опять народу голову морочишь, молебен-де и свечка в часовне Варвары-мученицы помогают милого причаровать?
– Никому я ничего не морочу, – равнодушно отвернулась Милка-Любка. – Да и почем ты знаешь, вдруг и впрямь помогают?
– А тебе молебен больно помог?
– Ну, таким, как я, наверное, ни Бог, ни Варвара-мученица вовсе не помогают.
– А мне почему не помогли? – чуть слышно шепнула Вера.
– Тебе? – Милка-Любка с ответом не замедлилась ни на один миг: – Да потому, что и Бог, и матушка Варвара, чай, не слепые! Видят, что у тебя сущая блажь и ума повреждение. Разве ж мыслимое дело – Мурзика любить?! Оттого и не помогают тебе, что не должна ты его любить, не должна, доведешь себя до погибели!
– А вот и нет. Я погибшей родилась, жила, в три погибели согнутая, пока его не встретила. Пусть у меня по-прежнему горб на спине – я больше не живу согбенная, я распрямилась!
Милка-Любка хотела сказать сестре, что Мурзик – как раз такой камень, который любого человека в три погибели согнет, будь он не горбат от рождения, а прям станом, словно корабельная сосна, однако пожалела Веру и смолчала. Перевела разговор:
– Значит, не припомнишь ту девушку?
– Да ты знаешь, – вдруг задумчиво улыбнулась Вера, – вроде бы что-то такое припоминаю… Говоришь, недели две назад было, да?
– Точно, а то и больше.
– Помню ее! Потому что в тот день одна смешная история приключилась. Стала я смотреть записки с именами для молебна, и вдруг вижу: «Мокко, аравийский, ливанский, мартиник…»
– Это что ж за имя такое? – озадачилась Милка-Любка.
– Да не имя! Кто-то небось в лавочку шел со списком покупок да и перепутал бумажки. Вот смеху, если это была твоя барышня!
– Да… Тогда ей Варвара-мученица никак не поможет…
– Любушка, сделай ты божескую милость, не морочь людям голову.
– Дурочка блаженная! Я же для тебя стараюсь, чтоб в твоей часовне какой-никакой доход был! – Милка-Любка с нежностью смотрела на желтое, худое – один нос торчит да глазищи светятся неземным огнем – лицо сестры. – Ведь идут к тебе девки за молебнами, всякий день идут, а значит, деньгу несут. Значит, ты у своих монашек на хорошем счету будешь!
– Умеешь ты деньги считать, что и говорить.
– Умею, – усмехнулась Милка-Любка. – Я и в своем деле все прикидываю, за каждую позицию своя цена… – И вдруг она спохватилась, с кем говорит: – Верунчик! Прости, ради Христа!
Вера сначала побелела, потом красными полосами пошла, потом пожелтела, но бранить сестру не стала. Как известно, Мария Магдалина до встречи с Христом тоже была блудницею… И Он сказал: «Кто без греха, пусть бросит камень…» И если сам не бросил, стало быть, считал – не без греха и Он сам. Так что ж тогда Вере обмирать от слов сестры?
Она опустила глаза, налившиеся слезами, и чужим голосом проскрипела, с усилием уводя разговор в сторону:
– А ну как встретишься ты с кем-то, кого обманула? Ну хотя с той барышней…
– Да ну! Навру чего-нибудь. Неужто ты думаешь, я не найду, чего наврать? Я ей уже посулила к колдуну сводить, коли матушка Варвара не поможет.
– К колдуну?! – Вера чуть ли не за сердце схватилась. – Ты что, с колдунами знакомство водишь?
– Успокойся, – насмешливо взглянула сестра. – Ни одного не знаю.
– А куда ж поведешь ту бедняжку?
– Да хоть к дяде Поликарпу! – откровенно расхохоталась Милка-Любка. – Чем не колдун по виду? Бородища есть, аж до пояса. Глаз один? Один, да и тот левый. Волосы седые? Совершенно седые. Птица ручная на плечо садится? А как же! На тарабарском наречии изъясняться умеет? Лучше его небось и сам король Тарабарский не говорит. Голову морочить горазд? Да нет в этом деле никого гораздей! Так что колдуном быть ему, и никому иному. Помнишь, он рассказывал, что изображал в каком-то представлении самоедского шамана? Вот пускай и теперь поизображает.
– Ну, как знаешь, Любань, только я тебе в таком деле не помощница, – качнула головой Вера. – Дядю Поликарпа уговаривать не стану и людям отводить глаза – тоже.
– Да у той девки небось денег куры не клюют! – рассердилась Милка-Любка. – Что ж, нам лишние гривеннички помешают?
– Это – деньги нечестные, обманом взятые, мне они не нужны и дяде Поликарпу – тоже.
– Ой, Верка… – с обидой протянула сестра. – Ну и тяжко тебе жить среди нас, живых людей… Ты ж на жизнь с закрытыми глазами смотришь! Ты что ж думаешь, те деньги, которые дядя Поликарп да Мурзик твой чуть не каждый день приносят в дом, честные? Разве ты не знаешь, что их платят за краденое добро? Мурзик ворует. А дядя Поликарп продает по надежным людям. Вот денежки и оборачиваются… денежки за людское добро, денежки за людские слезы, за горе, может, и за смерти…
– Нет! – вдруг закричала Вера, сильно прижимая к лицу сухонькие кулачки. – Ты врешь, всегда врешь! Думаешь, все такие, как твой Ремиз? Ты на Мурзика только зря наговариваешь! Он не вор. Он ради народа… ради бедных… Уходи, не могу тебя видеть больше!
Вера кинулась в часовню, но не добежала до двери, неуклюже приткнулась к красной кирпичной стенке, уткнулась в согнутый локоть, еще пуще сгорбатилась, зашлась в рыданиях, да таких мучительных и болезненных, словно сердце у нее вот-вот готово было разорваться.
– Ох, господи… – проворчала Милка-Любка. – Да пропади он пропадом, этот Мурзик! Живет, как по большой дороге скачет, одно горе от него! Надо ж такое, никогда мы с Веркой не ссоримся, а стоит про этого пакостника заговорить, так непременно до разладу доходит. Ох, как он ей мозги склеил… ради народа он… Поглядите, идейный выискался! Или впрямь? Да ну его в трубу, будь он сам Ванеев или сестры Невзоровы [26] , не стоит он Веркиных слез! Ну, Верунь, слышь… ну не плачь, а, Верунька…
И она побрела к сестре – обниматься, мириться и вместе плакаться на несправедливость судьбы, которая вечно заставляет бедных девушек любить красавцев, которые их любви не стоят.
Ни на грош не стоят, даже на ломаный!
* * *
Туманский прав: Смольников слишком далеко зашел. А она, дура, распустила язык… Нет, какая же дура!
Ну ладно, что сделано, то сделано. Глупо так волноваться. Откуда тот пугающий Бориска сможет узнать, что Лидия хоть что-то, да рассказала о нем? Он, наверное, тоже помирает от страха так же, как и она, а то и больше. Забился в какую-нибудь щель, где отсиживаются такие вот уркаганы (откуда она подцепила это слово?), прячась от преследования полиции, да так и припух там. Нет, в самом деле, что за слов она набралась! От кого? Прислуга прежнего управляющего, перешедшая по наследству новому, невоздержанна на язык, что да, то да, особенно горничная, которая прислуживает непосредственно Лидии. Двадцать раз она пожалела об оставленной в Москве Таисии, но что делать, коли та умудрилась свалиться с лестницы и переломать обе ноги… Невесть сколько лежать ей в гипсе, а потом надолго придется забыть о проворстве да быстроте. Нужно искать другую горничную, совершенно точно…
Ознакомительная версия.
