Адам никогда еще не слышал, чтобы люди говорили так быстро.
— Я приношу извинения леди Булман, — выпалил виконт.
— Все, что вы сказали о ней, — сплошная ложь.
Хейнсворт не торопился с ответом, и Адам понимал, что он делает это нарочно, желая, чтобы вокруг собралась толпа.
— Вы солгали, Хейнсворт.
— Я лгал, лгал во всем, — злобно проскрежетал виконт.
— Попросите прощения у мисс Питни за то, что лгали ей.
— Я приношу извинения мисс Питни.
Адам убрал ногу. Он сомневался, что кто-то поверит признанию, вырванному силой. Мучительное сознание бессмысленности этого жеста принесло чувство опустошенности. Горящий взгляд Адама опустился на поверженного противника.
— Встаньте!
Хейнсворт несколько мгновений продолжал лежать, потом повернулся на бок и неуклюже привстал на колени, упираясь ладонями в пол.
Адам не стал предлагать ему свою помощь и не пожелал ждать. Даже не взглянув на изумленные лица толпы, он бросился к выходу, словно затравленный зверь.
Ева пыталась протиснуться сквозь толпу и догнать Адама, но тот успел исчезнуть — трудно угнаться за человеком с такими длинными ногами. Подхватив юбки, она пустилась бежать. Это привлекло к ней еще больше внимания.
Прежде чем в сгустившемся сумраке она различила фигуру пастора, до нее донесся шум его дыхания. Хриплые прерывистые вдохи и выдохи человека, пытавшегося обуздать свой гнев. Остановившись, Адам привалился спиной к стене дома. Он не повернулся. Даже не поднял голову.
Довольно долго оба хранили молчание. Адам словно не замечал присутствия Евы. Казалось, мысли его темны и непроглядны, как сама ночь.
— Благодарю вас, — робко произнесла Ева.
Он не повернулся на звук ее голоса. Его взгляд не отрывался от горизонта, будто Адам мечтал взвиться в воздух и перенестись через море.
— За что? — спросил он хмуро и отстраненно.
— За то… что защитили мою сомнительную честь.
— Конечно. Впрочем, наверное, для вас это всего лишь знак мужского восхищения, к которому вы привыкли.
На этот раз в его словах прозвучала горькая ирония. Ева смущенно откашлялась, чувствуя себя все более неловко.
— Ваша рука… вам больно?
— Нет, — последовал отрывистый ответ, словно упал нож гильотины.
Еву охватило смятение.
— Преподобный Силвейн, — мягко проговорила она. — Пожалуйста, скажите, что вас тревожит.
Вновь наступило молчание. Адам Силвейн явно не принадлежал к породе болтунов.
— Это правда, Ева? — в голосе Адама слышалась боль.
— Что правда?
Адам наконец повернул голову, чтобы взглянуть на Еву.
— Хейнсворт платил вам за любовь? — произнес он медленно, беспощадно чеканя каждое слово.
Ева потрясенно застыла, не в силах пошевелиться или заговорить, язык словно прилип к гортани. Справившись с собой, она, запинаясь, пролепетала:
— Я… пожалуйста… неужели вы думаете… нет, это невозможно…
— Это правда?
— Нет, — хрипло прошептала Ева.
Адам молча смотрел на нее сквозь темноту.
— Адам… пожалуйста, скажите, что вы мне верите. Хейнсворт лжет, если говорит подобное. Когда-то он преследовал меня, и я его отвергла. Теперь он пытается мне отомстить.
— Он стрелялся на дуэли из-за вас?
— Да, — страдальческим шепотом отозвалась Ева.
— Муза хаоса и разрушения, — негромко, почти про себя, пробормотал Адам с горькой усмешкой. — Сколько еще Хейнсвортов скрывает ваше прошлое?
Потрясение уступило место гневу.
— Вы не вправе задавать мне подобные вопросы.
— О, это мне хорошо известно.
Ярость охватила их обоих.
— Вы действительно верите ему? Или просто завидуете тому, кто не боится прикоснуться ко мне?
Ее стрела достигла цели. Адам со свистом втянул воздух сквозь стиснутые зубы.
— Ева… думаю, нам не следует больше видеться. Никогда. Разве что в церкви, где я стою на кафедре, а вы сидите на скамье.
Еве показалось, что мир на мгновение остановился. Время замерло. Ее дыхание прервалось, сердце перестало биться.
— Вы вправду этого хотите, преподобный Силвейн? Мы… почему?
Адам заговорил медленно и холодно, словно объяснял прописные истины неразумному ребенку.
— Я их духовный пастырь, и я только что ударил человека кулаком в лицо. Из-за вас.
— Это было… великолепно. Хейнсворт получил по заслугам.
— Это было постыдно. И, стоя здесь, я понял, что наслаждался, причиняя ему боль. Жалкий болван, я ничего не достиг и чувствую себя раздавленным, опустошенным. Мне следует извиниться перед всеми, кто был в том зале. В меня словно вселился кто-то другой. Не знаю, кто я теперь.
— Уверена, все ваши прихожане уже простили вас. Не удивлюсь, если они воздвигнут на площади памятник, чтобы увековечить сегодняшнее событие.
— Возможно, на первый раз они меня простят. — Ева отлично поняла смысл слов Адама: она сеяла раздоры везде, где бы ни появлялась, и подобное могло случиться вновь. — А вы… сомневаюсь, что горожане простят и вас. Моя сегодняшняя выходка не пойдет на пользу вашей репутации, поверьте мне. Я еще больше осложнил ваше положение. Хотя, возможно, доставил вам удовольствие.
Ева почувствовала, что не в силах найти нужные слова, чтобы убедить Адама. Он казался ей незнакомцем — разгневанным, холодным, непреклонным.
Она робко протянула руку.
— Мы, конечно, можем поговорить о…
— Пожалуйста, не прикасайтесь ко мне.
Ее рука бессильно упала, точно пробитая выстрелом. Перед глазами все поплыло, словно Ева медленно падала в бездну, погружалась в звенящую пустоту. Головокружение мешало ей говорить.
— В воскресенье церковь была почти пустой. Вы не догадываетесь почему?
Ева знала причину. Ее молчание было красноречивее слов. Оно тянулось, как жилы еретика, вздернутого на дыбу.
— Вы жалеете, что сделали это? — Слова Евы прозвучали как обвинение.
Она говорила о золотом крестике. Об ударе, сбившем Хейнсворта с ног. О поцелуе. Обо всем.
— Нет, — усталым безжизненным голосом отозвался Адам. Будто вынес окончательный приговор.
Еву захлестнула волна ненависти и отвращения. Горло обожгло горечью. Ну почему этот невозможный человек не способен говорить ничего, кроме правды? Она знала, что он прав, и это приводило ее в ярость. Она ненавидела себя за эгоистичное желание быть с ним, невзирая ни на что. Ненавидела Адама, поскольку ее прошлое, как и ее настоящее, разрушало все, что составляло суть его существования. Ненавидела за тот почти целомудренный поцелуй, который оставил рану в ее душе. Ибо в сравнении с тем мгновением счастья все остальное казалось ей пресным и бесцветным, неживым.
И она ничего, ничего не могла изменить.
Ева обхватила себя руками, пытаясь приглушить боль. Удержаться от крика, рвущегося из груди. Какая несправедливость…
— Холодно. Вернитесь в дом, Ева. Вы насмерть простудитесь.
— Но если я серьезно заболею, вы придете, сядете рядом и будете держать меня за руку, шепча молитвы, верно? — с горечью произнесла Ева. — Кажется, так поступают священники? Это вас не пугает. Тогда вы сможете смотреть на меня. Потому что я уже не буду представлять опасности, и вы не побоитесь прикоснуться ко мне.
Адам вздрогнул, как от удара. В его синих глазах полыхнуло пламя. Мгновение он смотрел на Еву горящим взглядом, словно волк, изготовившийся к прыжку. В ночной темноте она чувствовала кожей этот обжигающий взгляд.
Адам шагнул вперед, и Еву пронзила дрожь. Он остановился так близко, что их бедра едва не соприкоснулись. Его разбитая кисть, которую он придерживал другой рукой, замерла в каком-то дюйме от груди Евы. Из дома Редмондов доносился приглушенный шум голосов, взрывы смеха. Звуки веселья показались Еве бесконечно далекими, она слышала лишь прерывистое дыхание, свое и Адама.
От его близости ее тело вспыхнуло страстным желанием, затрепетало, запело, словно задетая струна. Кровь, оглушая, ударила в голову, обожгла губы, горло, грудь. Острое пугающее чувство, которому невозможно противиться, обрушилось на нее волной.
