Колин зажег свечу и повернулся к ней.
– Ладно, забудем о том, что произойдет с твоей репутацией, если станет известно, кто ты на самом деле. Забудем, что тебя подвергнут остракизму, что люди станут перешептываться у тебя за спиной.
– Такие люди не заслуживают того, чтобы о них беспокоиться, – заявила Пенелопа, резко выпрямив спину.
– Возможно, – согласился Калин, привычным движением скрестив руки на груди и вперив в нее жесткий взгляд. – Но это больно. Вряд ли тебе это понравится, Пенелопа. И мне тоже.
Пенелопа нервно сглотнула. Хороший признак. Может, подумал он, ему все же удастся достучаться до ее сознания.
– Забудем обо всем этом, – продолжил Колин. – Ты провела последние одиннадцать лет, задевая чувства людей. Обижая их.
– Но я писала и много хорошего, – возразила Пенелопа; в ее темных глазах блеснули слезы.
– Разумеется, и эти люди не доставят тебе беспокойства. Я говорю о тех, кого ты разозлила, кто чувствует себя оскорбленным. – Колин шагнул к ней и схватил ее за плечи. – Пенелопа, – настойчиво произнес он, – найдется немало желающих отомстить, причинить тебе вред.
Хотя эти слова предназначались ей, они пронзили его собственное сердце.
Он попытался представить себе жизнь без Пенелопы. И не смог.
Всего лишь несколько недель назад она была… Колин задумался. Кем она была для него? Другом? Знакомой? Женщиной, которую он видел, но никогда по-настоящему не замечал?
А теперь она его невеста и скоро станет женой. Если не чем-то большим. Более близким и дорогим.
– Чего я не понимаю, – сказал он, встревоженный направлением, которое приняли его мысли, – так это почему бы тебе не ухватиться за столь безупречное алиби, чтобы сохранить инкогнито.
– Потому что суть не в том, чтобы сохранить инкогнито! – чуть ли не выкрикнула Пенелопа.
– Ты хочешь, чтобы тебя разоблачили? – поразился Колин.
– Конечно, нет, – ответила она. – Но это моя работа. Дело всей моей жизни. Единственное, что я могу предъявить в качестве оправдания своего существования. И если я не могу заявить об этом во всеуслышание, то будь я проклята, если позволю сделать это кому-нибудь другому.
Колин открыл рот, собираясь возразить, но вдруг, к собственному удивлению, понял, что ему нечего сказать. Дело всей жизни… У Пенелопы есть дело всей ее жизни.
А у него нет.
Пусть она не может поставить свое имя под своими трудами, зато, оставшись наедине с собой, она может просматривать газетные заметки и думать: «Вот зачем я жила, вот чего я достигла».
– Колин? – шепнула Пенелопа, озадаченная его молчанием.
Удивительная женщина! Как он не понял этого раньше, когда уже знал, что она умна, очаровательна, остроумна и изобретательна? Но даже эти определения – и многие другие, которых она, безусловно, заслуживает, – не отдают ей должного в полной мере.
Пенелопа Федерингтон – удивительная женщина.
А он… Прости, Господи, он завидует ей.
– Я пойду, – сказала она, направившись к двери.
Колин не сразу отреагировал, ошеломленный этим откровением. Но, увидев ее руку на дверной ручке, понял, что не может ее отпустить. Ни сейчас, ни когда-либо в будущем.
– Подожди, – хрипло сказал он, в несколько шагов преодолев разделявшее их расстояние. – Подожди, – повторил он. – Я хочу, чтобы ты осталась.
В ее глазах отразилось замешательство.
– Но ты сказал…
Колин нежно обхватил ладонями ее лицо.
– Забудь, что я сказал.
И тут он понял, что Дафна права. Любовь не поразила его как гром с ясного неба. Она подкралась незаметно – с улыбкой, словом, взглядом. С каждой секундой, проведенной в обществе Пенелопы, она все больше завладевала его душой, пока не наступил этот момент. Момент откровения.
Он любит ее.
Конечно, он все еще злится на нее из-за заметки, которую она все-таки опубликовала. И ему чертовски стыдно, что он позавидовал тому, что она нашла себе дело в жизни. Но при всем этом он любит ее.
И если он позволит ей уйти сейчас, то никогда не простит себя.
Может, это и есть любовь. Когда нуждаешься в женщине и продолжаешь восхищаться ею, даже когда злишься на нее.
Даже когда хочется привязать ее к кровати, чтобы не позволить ей уйти и натворить еще больших бед.
Он должен сказать ей. И показать.
Сегодня. Сейчас.
– Останься, – шепнул Колин и привлек ее к себе, грубо, жадно, без объяснений и лишних слов.
– Останься, – повторил он, ведя ее к постели…
Она молчала, и он произнес в третий раз:
– Останься.
Она кивнула, и он заключил ее в объятия.
Это была Пенелопа, и это была любовь.
Глава 18
Когда Пенелопа кивнула – точнее, за мгновение до того, как она кивнула, – она понимала, что согласилась на большее, чем поцелуй. Она не знала, что заставило Колина передумать, почему, сердитый и недовольный минуту назад, он вдруг стал любящим и нежным.
Но ей было все равно. Она была уверена в одном: он делает это не для того, чтобы наказать ее. Некоторые мужчины могли бы воспользоваться желанием как оружием, а искушением как местью, но Колин не относился к их числу.
Этого просто не было в его характере.
При всех замашках шалопая и баловня судьбы, при всех его шутках, озорных выходках и иронии он был добрым и благородным человеком. И будет добрым и благородным мужем.
Она знала это так же хорошо, как знала себя.
И если Колин страстно целует ее, укладывает на постель и накрывает своим телом, то потому что испытывает к ней достаточно теплых чувств, чтобы преодолеть свой гнев.
Пенелопа откликнулась на поцелуй каждой частичкой своей души.
На этот раз они были не в карете и не в гостиной его матери. Не было страха, что их могут застать в самый неподходящий момент и что она не сможет привести себя в порядок за десять минут.
Этой ночью она может показать Колину все, что она чувствует к нему. Она ответит на его желание собственной страстью и даст безмолвные обеты любви и верности.
И когда ночь закончится, он поймет, что она любит его. Она не произнесет этих слов – даже шепотом, – но он поймет. А может, он уже знает: Забавно, что она с такой легкостью скрывала свою тайную жизнь в качестве леди Уистлдаун и что ей стоило огромного труда не выдать Колину свою сердечную тайну, когда она смотрела на него.
– Когда ты стала мне так необходима? – прошептал он, слегка приподняв голову, так что их носы соприкоснулись, и Пенелопа увидела его глаза, казавшиеся темными в сиянии свечи, но изумрудно-зеленые в ее сознании. Его дыхание было горячим, взгляд обжигал, и она ощущала жар в тех местах своего тела, о которых прежде не позволяла себе даже думать.
Пальцы Колина переместились ей на спину и принялись ловко расстегивать пуговицы на платье, пока вырез не расширился настолько, чтобы соскользнуть с ее плеч. Пенелопа почувствовала, как обнажились ее грудь и талия.
– Боже, – еле слышно выдохнул Колин, – как ты прекрасна.
Впервые в жизни Пенелопа поверила, что это может быть правдой.
Было что-то порочное и возбуждающее в подобной открытости другому человеческому существу, но она не испытывала стыда. Взгляд Колина был таким нежным, прикосновения столь трепетными, что она не чувствовала ничего, кроме неодолимого зова судьбы.
Его руки прошлись по чувствительной коже чуть ниже ее ключицы, вначале дразня кончиками пальцев, затем нежно поглаживая.
Внутри у нее что-то напряглось, словно в предвкушении какой-то неведомой перемены.
Это было странно. И чудесно.
Колин привстал на колени, все еще полностью одетый, и окинул ее взглядом, в котором читались гордость, желание и удовлетворение собственника.
– Я никогда не думал, что ты так выглядишь, – прошептал он, накрыв ладонью ее грудь.
Пенелопа резко втянула воздух, потрясенная пронзившими ее ощущениями. Но что-то в словах Колина вызвало у нее беспокойство. Должно быть, это отразилось в ее глазах, потому что он спросил:
