– Да, потому, что ей самой Богъ не далъ дѣтей, – промолвила мадемуазель Биркнеръ, поправляя и укладывая печенье на тарелкѣ, которую держала въ рукѣ.
– Можетъ быть она объ этомъ теперь и молится въ Римѣ, – засмѣялся слуга.
– Ея нѣтъ ужъ въ Римѣ, – прошепталъ садовникъ, – она гоститъ въ монастырѣ. – Онъ вдругъ въ смущеньи замолчалъ и на разспросы удивленныхъ собесѣдниковъ уклончиво сказалъ, что онъ слышалъ объ этомъ отъ птички… He могъ же онъ сказать, что убирая въ зимнемъ саду и мастерской, заглянулъ въ лежавшее тамъ раскрытымъ письмо барыни. – Я думаю, она скоро вернется, – заявилъ онъ, многозначительно моргнувъ глазомъ; – тогда увидите, что произойдетъ. Американская семья вылетитъ за двери очень скоро, – помяните меня.
– Этого господинъ не допуститъ! – сказала въ волненіи экономка.
– Пожалуйста, не говорите глупостей мадемуазель Биркнеръ, – возразилъ насмѣшливо слуга, – кому же принадлежитъ домъ?
– Намъ! – отвѣчала она съ гнѣвомъ. – Намъ онъ принадлежитъ, а не Штейнбрюкамъ. Когда мы еще жили вмѣстѣ, старый баронъ и Арнольдъ, молодой господинъ хотѣла я сказать, и я, и у насъ не было барыни, мы отлично жили и благословляли Бога. Здѣсь въ домѣ распоряжался одинъ старый баронъ; здѣсь онъ родился, здѣсь и умеръ… И всѣ были хороши и вѣрны, ключей отъ погреба никогда не увозили съ собой, какъ будто бы домъ полонъ мошенниковъ… – Она вдругъ замолчала и почтительно посторонилась… Прекрасная гордая женщина вышла съ Паулой изъ комнатъ Люсили. Длинную темную тѣнь бросали на ея щеки опущенныя рѣсницы; она прошла мимо людей, стоявшихъ у двери, какъ будто они были такіе же каменные, какъ статуи въ нишахъ, а разорванная кружевная оборка ея платья шуршала за ней по мраморнымъ плитамъ, какъ комья снѣга.
– Нищая принцесса! – сердито пробормоталъ сквозь зубы Робертъ, между тѣмъ какъ она исчезла за дверью подлѣ группы Лаокоона.
Люсиль послѣ бурной сцены, какъ сердитое капризное дитя, заперлась въ своей комнатѣ и не вышла въ салонъ даже къ чаю. Ея горничная взяла въ кухнѣ цѣлый подносъ разныхъ закусокъ и провела остатокъ вечера въ обществѣ своей госпожи, – она тоже не показывалась болѣе. Такимъ образомъ молоденькая женщина и не узнала, что поздно вечеромъ по желанію барона Шиллинга былъ призванъ домовый врачъ, чтобы прописать Іозе успокоительное, такъ какъ лихорадочное возбужденіе мальчика скорее усиливалось, чѣмъ уменьшалось.
Донна Мерседесъ велѣла перенести его постельку въ свою спальню, чтобы самой наблюдать за нимъ. Онъ къ успокоенію всѣхъ заснулъ подъ вліяніемъ лѣкарства. Но около полуночи онъ вдругъ проснулся. Онъ весь горѣлъ, а его сильно болѣвшая голова съ стучавшами висками, какъ свинцовая, лежала на подушкѣ. Съ трудомъ поднялъ онъ вѣки и удивленно оглядѣлся, – онъ еще никогда не спалъ здѣсь.
У противоположной стѣны стояла кровать тети Мерседесъ, – она одѣтая лежала на бѣломъ атласномъ одѣялѣ и дремала. Вся комната была залита мягкимъ розовымъ свѣтомъ, который распространяла спускавшаяся съ потолка лампа. Онъ окрашивалъ облака бѣлыхъ кружевъ полога, осѣнявшаго ложе спящей женщины, заставлялъ искриться сверкающія драгоцѣнными камнями принадлежности туалетнаго стола, падалъ полосой черезъ отворенную дверь на блестящій паркетъ сосѣдняго большого неосвѣщеннаго салона, вслѣдствіе чего большое простѣночное трюмо мерцало въ темнотѣ.
Группа растеній, находившаяся подлѣ самаго зеркала у письменнаго стола тети Мерседесъ въ оконной нишѣ протягивала свои длинные стебли и мечеобразные листья къ розоватому свѣту, – лихорадочному взору больного мальчика они представлялись гигантскими пальцами съ огромными когтями, которые на его глазахъ все увеличивались, чтобы схватить его въ кровати. Мальчикъ закрылъ отъ страха глаза, – и передъ нимъ ожило все, что онъ видѣлъ въ ужасной кладовой. И теперь также затрещало что-то въ темной оконной нишѣ, какъ будто кто-нибудь дотронулся мимоходомъ до клочка бумаги; неужели это опять большая мышь?
Онъ поднялъ голову съ подушки и пристально смотрѣлъ на полъ по ту сторону двери, по которому должно было пробѣжать страшное животное – тамъ на квадратѣ паркета, какъ зеркало, отражавшемъ красный свѣтъ, появились длинныя мужскія ноги въ свѣтлыхъ брюкахъ, – они безшумно ступали на цыпочкахъ.
Инстинктивно приподнялся ребенокъ и старался увидать голову человѣка, шедшаго отъ оконной ниши, – и онъ увидѣлъ бородатое лицо мелькомъ повернувшееся въ его сторону, онъ увидѣлъ коротко остриженные щетинистые волосы, низко спускавшіеся на лобъ, а подъ ними густыя клочковатыя брови, изъ-подъ которыхъ сверкали злые глаза – и малютка въ ужасѣ закрылся съ головой одѣяломъ, ожидая, что вотъ-вотъ большая смуглая рука этого человѣка схватитъ его, чтобы наказать.
Онъ не смѣлъ кричать, только робкій стонъ вырвался изъ его тяжело дышавшей груди. Но при первомъ звукѣ Мерседесъ очнулась отъ своей легкой дремоты и поспѣшила къ кровати ребенка. Она стащила одѣяло съ его лица и сильно испугалась его горячихъ рученокъ, судорожно и крѣпко схватившихся за ея пальцы, его блуждающаго взора, съ которымъ онъ прошепталъ ей: „не пускай сюда этого ужаснаго человѣка, тетя, – ты знаешь, онъ хочетъ меня прибить! Позвони скорѣе, пусть придутъ Якъ и Пиратъ!“
– Дитя, ты видѣлъ сонъ, – сказала она дрожа. Горячечный жаръ, какъ огненный потокъ разлился по всему тѣлу мальчика, – онъ приподнялся и оттолкнулъ ее отъ себя.
– Якъ! Пиратъ! – кричалъ онъ пронзительнымъ голосомъ.
Донна Мерседесъ позвонила. Черные слуги явились перепуганные и черезъ нѣсколько минутъ призванный врачъ съ озабоченнымъ лицомъ стоялъ у кровати ребенка, который въ сильнѣйшемъ бреду продолжалъ звать на помощь, чтобъ прогнать „страшнаго человѣка“. Затѣмъ началось ужасное время…
Смерть долго стояла у постели маленькаго Іозе и грозила погасить родъ Люціана. Часто казалось, что она уже простираетъ свою руку къ юному порывисто бившемуся сердцу; ребенокъ лежалъ въ летаргіи, и темныя тѣни на его лицѣ такъ измѣняли его, что трудно было узнать прежнюю прелестную бѣлокурую головку. Доктора дѣлали все, чтобы сохранить жизнь мальчика, и странно было видѣть, какъ они, точно сговорившись, старались спасти его для молодой женщины съ южнымъ бронзовымъ цвѣтомъ лица, которая безъ слезъ, съ неподвижнымъ взоромъ и крѣпко сжатыми губами выслушивала ихъ мнѣнія, которая никогда не жаловалась, но молча отталкивала отъ себя пищу и питье и день и ночь не отходила отъ постели больного.
Напротивъ маленькая мамаша, которая часто съ опухшими отъ слезъ глазами въ небрежномъ туалетѣ сидѣла въ ногахъ кровати, безпрестанно шепча и жестикулируя, была истиннымъ мученіемъ для докторовъ. При видѣ безчувственнаго ребенка страстно вспыхнуло материнское чувство, но вмѣстѣ съ нимъ и весь эгоизмъ этой женской души. Она не хотѣла переносить мучившаго ее страха; она хотѣла быть покойной, надоѣдала докторамъ вопросами и считала за безпощадное личное оскорбленіе каждое озабоченное пожиманіе плечъ, каждое деликатное указаніе на опасность. Она съ воплями бросалась на маленькаго больного и разражалась ужасной бранью и упреками тѣмъ, которые привезли ея дитя въ Германію въ ужасный домъ Шиллинга съ привидѣніями и такимъ образомъ подвергли жизнь его опасности. Своимъ поведеніемъ она переполняла чашу страданій Мерседесъ – за ней за самой нужно было присматривать, какъ за ребенкомъ, что еще больше затрудняло уходъ за Іозе, и безъ того требовавшій не мало труда, потому что Дебора въ своемъ неудержимомъ горѣ была плохой помощницей.
