Тутъ висѣлъ написанный масляными красками портретъ ея матери гордой испанки, такой же поразительной красавицы, какъ ея дочь, съ распущенными „цыганскими волосами“, подобранными на вискахъ жемчужными нитями, съ гибкой, стройной, но величественной фигурой, одѣтой въ бархатъ фiолетоваго цвѣта; жемчужныя застежки схватывали тамъ и сямъ тяжелыя складки, а на плечахъ, гдѣ небольшія рукавчики оттѣняли чудныя, точно мраморныя руки и шею, прицѣпились блестящія бабочки, готовыя, казалось, каждую минуту вспорхнуть. Да, олицетвореніемъ высокомѣрія была эта вторая жена, которая сумѣла завладѣть величественно прекраснымъ маіоромъ Люціанъ послѣ того, какъ онъ потерпѣлъ крушеніе въ своей жизни… Его фотографiя висѣла подъ ея портретомъ, а подлѣ него сынъ его Феликсъ; оба портрета были окружены небольшими прелестными акварельными ландшафтами, видами люціановскихъ владѣній до начала войны. А на письменномъ столѣ, среди драгоцѣнныхъ бездѣлушекъ въ овальной бронзовой рамѣ стоялъ портретъ молодого человѣка, очень красиваго, но безъ всякаго выраженія въ лицѣ.
– Бѣдный Вальмазеда, – сказала однажды Люсиль своимъ ядовитымъ тономъ, замѣтивъ, что взглядъ барона остановился на портретѣ; – онъ былъ милый прекрасный человѣкъ, но хорошо сдѣлалъ, что умеръ. Онъ, знаете ли, былъ не очень уменъ… Мерседесъ была помолвлена за него пятнадцати лѣтъ, тогда они еще подходили другъ къ другу, но потомъ она сдѣлалась такъ умна, что ему было далеко до нея, – они и года не прожили бы въ супружествѣ, Боже, что я говорю, не только года, а и четырехъ недѣль. Вражеская пуля во время покончила съ нимъ – въ разгарѣ его иллюзій, – Мерседесъ была подлѣ него и приняла его въ свои объятія. „Блаженная смерть ”, конечно подумалъ онъ.
Въ совѣщаніяхъ, происходившихъ въ оконной нишѣ, донна Мерседесъ впослѣдствіи не принимала участія изъ боязни своей слабости мало по малу охватывавшей ее; она предоставила барону Шиллингъ сообщать ей сужденія докторовъ… Ею все болѣе и болѣе овладѣвало новое странное для нея чувство, сознаніе, что она имѣетъ опору извнѣ. До сихъ поръ она постоянно полагалась только на свои силы и ревниво охраняла свою самостоятельность, какъ и свою добродѣтель; до сихъ поръ она не знала, что значитъ имѣть поддержку, теперь она чувствовала ея благодѣтельную силу. Она говорила себѣ, что человѣкъ, который вмѣстѣ съ ней ухаживалъ за больнымъ, также заботливо охранялъ ея горе и радость, но гордая презрительная улыбка, съ которой она привыкла отталкивать непрошенное участіе, не появлялась при этомъ на устахъ… Когда этотъ некрасивый, но стройный, полный силы мужчина съ выраженіемъ спокойной серьезности сидѣлъ у постели больного, она черпала утѣшеніе изъ его взоровъ, и ей казалось, что ея любимецъ какъ бы укрытъ имъ ото всего дурного, что онъ отстранялъ отъ него всѣ темныя силы. Она становилась безпокойной, когда онъ уходилъ, и сердце ея радостно билось, когда она слышала его приближающіеся по коридору шаги. Она не думала болѣе о женщинѣ, которая молилась въ Римѣ о скорѣйшемъ избавленіи отъ ненавистныхъ вторгнувшихся въ ея домъ людей, объ этой монастырской воспитанницѣ, которая съ своимъ мрачнымъ суевѣріемъ населила свой собственный домъ духами и привидѣніями и, спасаясь постыднымъ бѣгствомъ, заперла всѣ свои комнаты, вѣроятно, чтобы ихъ не посѣтили нечистые духи.
Вечеромъ этотъ нижній этажъ и доннѣ Мерседесъ внушалъ нѣкоторый страхъ своими огромными, доходившими до полу окнами. Перила, отдѣлявшія комнаты отъ наружной галлереи были такъ же низки, какъ перила балкона и черезъ нихъ легко было перелѣзть… По причинѣ духоты внутреннія ставни нельзя было закрывать на ночь, и окна въ комнатѣ больного по распоряженію врачей были постоянно открыты настежь, а чтобы сюда не падало никакого свѣта извнѣ баронъ Шиллингъ не приказалъ зажигать газовые фонари въ переднемъ саду. Подъ сводами салона царила темнота, только вдали на опустѣвшемъ бульварѣ свѣтились одинокіе газовые фонари, ночной вѣтеръ слегка свистѣлъ между рядами колоннъ, а изъ монастырскаго помѣстья прилетали по временамъ летучія мыши и робко проносились въ слабомъ зеленоватомъ свѣтѣ, разливавшемся въ комнатѣ больного изъ-подъ ламповаго абажура.
При этомъ слабомъ свѣтѣ, едва достигавшемъ до первыхъ колоннъ галлереи, появлялись изъ мрака и другія какъ бы призрачныя видѣнія… Доннѣ Мерседесъ, которая сидя за кружевнымъ пологомъ своей кровати, прислушивалась къ бреду ребенка, два раза представлялось одно и то же.
По каменнымъ плитамъ не слышно было никакихъ шаговъ, ни малѣйшій шорохъ не предвѣщалъ присутствія человѣка, а между тѣмъ, перегнувшись черезъ перила стояла блѣдная прекрасная женщина съ неподвижными, точно изъ камня изваянными чертами, съ темными блестящими глазами и устремляла на больного мальчика пылающій взоръ. При невольномъ движеніи Мерседесъ лицо каждый разъ тотчасъ же исчезало.
Донна Мерседесъ не знала женской прислуги въ домѣ Шиллинга, но думала, что непремѣнно запомнила бы это окаменѣвшее отъ печали и скорби лицо, еслибы хоть разъ его встрѣтила. Но она никого объ этомъ не разспрашивала и во все время тяжкаго испытанія говорила только о самомъ необходимомъ.
Такъ прошло много дней въ неописанномъ страхѣ и волненіи, – еще одна ужасная ночь, во время которой каждую минуту боялись, что вотъ, вотъ замретъ слабое дѣтское дыханіе и послѣ которой наступило прекрасное ясное утро, и яркій свѣтъ солнца озарилъ возращеніе малютки къ жизни – маленькій Іозе былъ спасенъ. Общая радость была велика. Негры кривлялись, какъ безумные, а Люсиль въ своей радости была такъ же сумасбродна, какъ прежде въ горѣ. Снова тщательно причесанная, въ свѣтломъ платьѣ съ свѣжими розами въ волосахъ и на груди, съ букетомъ въ рукахъ, граціозная и разряженная, какъ баядерка, впорхнула она утромъ въ комнату больного и, очевидно, хотѣла броситься къ нему и осыпать его постель сильно благоухавшими цвѣтами; но бывшіе тамъ въ это время доктора энергично воспротивились такимъ бурнымъ выраженіямъ радости, чего маленькая женщина никакъ не могла понять и очень оскорбилась подобнымъ отношеніемъ къ ея материнской любви. Она сердито повернулась къ нимъ спиной и убѣжала надувшись, – опасность миновала, и теперь можно было быть невѣжливой съ ними.
Донна Мерседесъ крѣпилась цѣлый день; она удержала слезы счастья и невыразимаго облегченья. Но наступилъ вечеръ; баронъ Шиллингъ ушелъ въ мастерскую, Люсиль пила чай съ Паулой въ своихъ комнатахъ, а Дебора отправилась имъ прислуживать.
Хотя былъ только девятый часъ, но было очень темно, такъ какъ небо покрылось темными тучами. Только вдали за рядами домовъ вспыхивала время отъ времени яркая молнія, чтобы тотчасъ же погаснуть въ знойномъ удушливомъ воздухѣ.
