Экипаж остановился. К Докки подбежал взволнованный Афанасьич — он ехал на козлах с кучером.
— Барыня! — воскликнул он. — Впереди дорога забита, не проехать.
Докки вытащила из футляра зрительную трубу, которую в дороге держала под рукой, и спрыгнула на обочину. Перед ними, перегораживая путь, стояли телеги, фуры, брички, коляски, а вдали виднелись река и мост, въезд на который был забит такими же телегами, фурами и экипажами, с черепашьей скоростью переползающими на ту сторону.
— И не свернешь, не объедешь, — Афанасьич в сердцах сплюнул, чего никогда не позволял себе при барыне и что свидетельствовало о крайней степени его беспокойства. — И возвращаться нельзя. Я пойду, разузнаю, что да как, а вы, барыня, на дороге-то не стойте, опасно, лучше внутри, в карете.
— Иди, иди, — сказала Докки. — Я посмотрю пока. Мы ж далеко.
— Для пули шальной не далеко, — пробормотал он, хотя они стояли далеко, и никакая пуля на такое расстояние долететь не могла.
Афанасьич ушел, а Докки навела на луг трубу, так кстати некогда подаренную ей одним из гостей ее салона. Было так страшно и так увлекательно смотреть на поле боя, что захватывало дух, хотя открывшаяся перед ней картина представлялась совершенно нереальной и невозможной.
«Будто действие в театре», — подумала она, завороженно наблюдая, как белые, желтые, зеленые, серые, красные, синие всадники на темных, рыжих, серых лошадях беспорядочной гурьбой мечутся по лугу. Докки отличала французов только по непривычным шапкам с пышными «не нашими» султанами и по тому, что они нападали с левой стороны, тогда как правая должна была быть нашей. Тонко пели трубы, сообщая какие-то команды, развевались знамена, ветер доносил дальние обрывки криков и скрежета, а фигурки все двигались и бросались из стороны в сторону. Верно, в этих скачках и столкновениях был какой-то смысл, но Докки не понимала его, только осознавала, что идет настоящее сражение, вот этим хаосом, этой суетой так непохожее на строгую размеренность и четкость парада. Она вспомнила разговор генералов на ужине, когда Палевский сказал, что война — это не парад, и с ним спорил Ламбург, в жизни не побывавший ни на одном поле боя.
«Да, здесь не до вытянутого носка, правильного поворота и начищенных пуговиц на обмундировании. И когда солдаты падают, это значит, они ранены или убиты, а не просто решили передохнуть… Потому что это не учения, а битва с настоящим противником, который хочет убить и убивает…»
Вглядываясь в толпы верховых, в бегающих по лугу испуганных лошадей, потерявших своих всадников, она с горечью размышляла о том, как трудно и долго вырастить, но как легко и быстро убить человека, только потому, что кому-то захотелось повоевать, захватить чужую землю и установить на ней собственные порядки. Она думала, как несправедлива и жестока жизнь, в которой столько страданий и горя. И старалась не думать о том, что где-то вот так же сражается Палевский, может быть, на этом лугу, и так же рискует в любую минуту быть убитым.
Справа на пригорке что-то опять загрохотало, и она только теперь догадалась, что это пушки. Она перевела трубу на кромку луга, где поднимались фонтанчики дыма, и увидела что там, среди дальних перелесков, двигаются крошечные разноцветные квадраты. Их было много, до ужаса много, а они все появлялись и появлялись — впереди, из-за полосы леса, слева, из-за рощ, — заполняя все видимое пространство и надвигаясь на этот луг, где все еще суетились и скакали пестрые фигурки.
«Это французы! — ахнула Докки. — Французы, вся их армия — вот она, и идет сюда, и скоро заполонит и этот луг, и дорогу, и леса…» Она посмотрела направо, где должны были стоять русские части, и не увидела не то что войска — там не было даже отрядов, которые могли бы хоть как-то противодействовать той грозной, страшной, колоссальной силе, сюда идущей. Но еще стреляли с пригорка пушки, не видимые ей из-за деревьев, еще сражалась кавалерия на лугу, а у рощи перед рекой она с облегчением заметила несколько наших эскадронов или батальонов конницы; один отряд на рысях несся на луг в подкрепление к сражающимся. Но их было мало — ужасно мало! — по сравнению с полчищами марширующей массы французов, все вытекающей из темной дали — огромного войска, сжимающего полукольцом все открытое пространство.
Она оглянулась на тот берег реки в надежде увидеть подходящие войска, но там было пусто, не считая повозок, которые уже бодрее переезжали мост.
— Барыня, — окликнул ее кучер кареты Степан. — Садитесь, мы продвигаемся.
— Поезжай, я догоню пешком, — сказала Докки, посмотрев на дорогу. Стоящая впереди кибитка отъехала недалеко — на несколько саженей — и опять встала.
Степан щелкнул языком и встряхнул поводьями. Лошади шагом двинулись к кибитке, а Докки медленно пошла по обочине, наблюдая за тем, как отряд перешел на галоп, на скаку рассыпался веером и с размаху налетел на толпы сражающихся всадников.
«Но почему они не отходят?! — мысленно причитала она, видя, как с противоположной — французской — стороны выскочило несколько конных неприятельских отрядов. — Они не справятся с этой громадной армией! Они все погибнут!»
— Барыня! — к ней подскочил сердитый Афанасьич. — Нечего здесь разгуливать! Пошли быстро!
— Что такое? — спросила Докки, почувствовав тревогу слуги, будто что-то могло быть тревожнее того трагического зрелища, которое разворачивалось перед ними на лугу.
— Пошли, пошли, — он схватил ее за локоть и потащил за собой.
— Никогда себе не прощу! — бормотал Афанасьич. — Никогда! Эк я вас подвел, барыня, никогда себе не прощу!
— Да что такое случилось?
— А вы не видите? Привез я вас прямо под пули, к врагу в лапы… Ох-хо-хо, — прокряхтел он, подводя ее к карете. Докки увидела, что стременной седлает Дольку, а у экипажа ждет зареванная Туся.
— Быстро переодевайтесь в верховое платье, — сказал Афанасьич. — Туська, дура, прекрати реветь! Иди, барыне помогай!
— На мосту то болван какой с фурой застрянет, то телеги с ранеными пропускают. Когда еще подойдем туда, — пояснил Афанасьич, помогая Докки подняться в карету. — Поедем верхами, иначе можем не успеть перебраться. Армейцы мост порохом начиняют, взрывать будут, чтоб француза остановить. Надобно успеть перебраться — хоть по мосту, хоть вплавь — как угодно, но уйти отсель.
— Но я могу и в дорожном платье ехать верхом, — запротестовала Докки, которой совсем не хотелось сейчас впопыхах переодеваться в амазонку в тесноте кареты.
— Юбка не годится — все наружу будет, — резко сказал Афанасьич. — Нельзя, чтоб на вас всякий сброд глазел. Опять же без сапог ноги свои сотрете. Сменяйте одежу!
