Не правда ли, как трогательно и деликатно? Но я не смею писать вам, хотя у меня и есть теперь марки, эти волшебные маленькие кусочки бумаги, которые обладают даром передавать поцелуи… Писать вам было бы неблагоразумно с моей стороны, и я не буду…»
Последнее письмо:
«Я, кажется, заболеваю, дорогой. Это меня нисколько не огорчает, потому что меня переведут тогда в больницу, а я этого очень бы хотела. Мне даже жалко, что я не заболела еще раньше – время прошло бы скорее! Теперь мне остается всего шесть недель. Не думайте, что очень больна, нет: просто маленькая лихорадка и головная боль. Ее бы облегчили прикосновение прохладных рук и опора любящих объятий. Тот кусочек неба, который мне виден в тюремное окошко, сверкает чистой лазурью. Я мечтаю о том, как я буду целовать первые цветы, которые увижу. Думаю, что моя лихорадка – результат томительного ожидания. Я чувствую себя ужасно усталой – мне кажется, что я соскальзываю в царство сна и погружаюсь в забвение. Вероятно, солнце свело меня с ума: оно стоит все на одном и том же месте: на стене камеры… Я прекрасно понимаю, что все это – нервы».
Какова бы ни была причина этого состояния, но оно перешло в беспамятство, и Сару отправили в больницу.
Немедленно явился Лукан. Он добился свидания с тюремным доктором, завел с ним дружеские отношения и даже оказал ему какую-то небольшую услугу.
Этот врач решил, что Лукан любит Сару. Возможно, что он был недалек от истины.
Во всяком случае, Лукан забросил всех своих пациентов и окончательно обосновался в квартире тюремного врача, чтобы иметь возможность самому лечить Сару.
– Я предвидел это, – сказал он однажды своему хлопотливому, но неопытному коллеге, который так и не поверил, что даже такая знаменитость, как Лукан, может предсказывать болезни.
– На основании чего, г-н Лукан, на каком основании?
– Рано или поздно это должно было случиться. Это было неизбежно для женщины ее телосложения и душевной организации.
Он часами просиживал у постели Сары, прислушиваясь к ее слабому голосу, которым она выдавала свои тайны.
Из-за этого он выхлопотал для нее отдельную комнату.
Он о многом догадывался и сам, но всегда считал свои догадки слишком фантастичными.
Теперь, держа в своих руках бессильную руку Сары, он думал о том, как она должна была любить этого человека. Только безумная любовь способна на такую жертву!
А когда она жаловалась на одиночество и гнет безмолвия, ему хотелось заткнуть уши, чтобы не слышать.
– Черные чудовища преследуют меня, – шептала Сара, – они подкрадываются ко мне и душат меня, они не дают мне ни минуты покоя…
Потом эти «черные чудовища» превращались в зловещие облака, которые клубились в воздухе и от которых тоже не было спасения. Лукан только теперь понял весь ужас одиночного заключения, даже на один год. Один год! Совсем короткий срок! Но он превращается в вечность для таких нервных субъектов, как Сара.
– Дни уже не дни, – бредила Сара, – день – бесконечность, и он тянется, тянется…
Когда она стала поправляться, он пустил в ход все свое влияние и добился в конце концов того, чего хотел: за две недели до срока он усадил Сару в автомобиль, в котором ждала ее Гак, укутал мехами, пожелал счастливого пути и вернулся в Париж.
Франсуа управлял машиной.
Сара прильнула к Гак и жадно оглядывалась по сторонам: поля, дома, грохот автомобиля, настоящего автомобиля!
Она ухватилась за плечо Гак.
Неужели это правда? Неужели это правда?
Дыхание ее стало прерывистым, слезы градом струились по ее лицу.
– Ваши испытания пришли к концу, дорогая моя, – настойчиво и успокоительно твердила Гак.
В конце концов Сара уснула, прижавшись к ней.
Гак с грустью наблюдала за своей госпожой. Как она исхудала! Ресницы казались слишком тяжелыми для бледных век, пронизанных синими жилками.
– Испытания кончены, – еще раз повторила Сара для своего собственного успокоения.
Автомобиль остановился. Лукан все обдумал заранее, не упустив из виду ни одной мелочи.
Сара провела свою первую свободную ночь в квартире одного из его друзей, который был в отсутствии и прислуга которого ничего не знала и была воплощенной деликатностью.
Гак наслаждалась.
Она ухаживала за Сарой с таким вниманием и искусством, перед которым побледнело бы даже искусство рабов римских патрициев.
Она расчесала и надушила ее волосы, потом связала их широкой лентой и сделала прическу, которая всегда казалась ей самой подходящей.
Она едва удержалась, чтобы не позвать Франсуа посмотреть на Сару в постели.
«Все-таки так не годится», – решила она с сожалением.
Но, как только Сара уснула, она спустилась вниз, чтобы побеседовать с Франсуа.
Вильям, который тоже проделал путешествие в своей корзиночке, присутствовал при их разговоре.
– Ну, как дела, мадемуазель?
– Мерси, мсье, – любезно ответила Гак, немилосердно коверкая французские слова.
– Завтра мы будем уже в Боне, в четверг, если все будет благополучно, – в Бурге, а в пятницу – дома, в Латрез. Вы одобряете мой план, мадемуазель?
– Вполне, только не надо ехать слишком скоро.
– Само собой разумеется. Впрочем, вы сами убедитесь, как благотворно подействует на миледи горный воздух.
– Будем надеяться, – с сомнением вздохнула Гак.
– Какое у вас доброе, чувствительное сердце, мадемуазель!
– Благодарю за комплимент, мсье, – с достоинством ответила Гак.
А так как Франсуа продолжал смотреть на нее с нескрываемым восхищением, она смутилась и инстинктивно почувствовала, что наступило время, когда ей понадобится весь ее женский такт; но вместе с тем он почему-то не хотел прийти ей на помощь.
Чтобы выйти из затруднительного положения, она направила свое внимание на Вильяма, уверенная, что маленькое животное выручит ее в этих исключительно романтических обстоятельствах.
Вильям был снят с колен Франсуа, где ему было так удобно, и подвергся длительным ласкам Гак.
Он терпеливо вынес это бурное выражение любви, потом мягко, но решительно высвободился из объятий Гак, подошел к Франсуа и положил лапу ему на колени; Вильям понимал затруднительность положения и сочувствовал Франсуа.
– Как ты думаешь, Вильям, какого она о нас мнения? – спросил Франсуа.
– Самого хорошего, – воскликнула со смехом Гак.
– Ну а если и я… впрочем… – Франсуа ужасно путался, но выражение, с которым он говорил, было красноречивее всяких слов, – ну, а если и я, Эмили…
– Убирайтесь, – прошептала Гак, делая последнюю попытку обратить на себя внимание Вильяма, но Вильям, хотя и не отличался чувствительным сердцем, был, во всяком случае, джентльменом: он вскочил с места и убежал.
