Во время поездки по чистой береговой линии они видели первые завитки солнечного света, раскручивающиеся от горизонта до горизонта через темное, погруженное в себя Средиземное море, чьи края одновременно касаются погибшего святого Карфагена и Саламина на Кипре.
Вскоре, там, где дорога среди дюн опускается вниз, к берегу, Нессим еще раз замедлил ход и предложил искупаться. Обновленный, он страстно захотел вдруг, чтобы Мелисса увидела его обнаженным и восхитилась красотой, которая так долго оставалась невостребованной, подобно отменному костюму, забытому в шкафу.
Обнаженные и смеющиеся, они вошли рука об руку в ледяную воду, ощущая спинами кроткий солнечный свет. Это было похоже на первое утро сотворения мира. Мелисса тоже вместе со своей одеждой сбросила последнее остаточное препятствие плоти, и стала танцовщицей, которой в действительности и была, потому что нагота всегда давала ей чувство полноты и равновесия: искусства, которого ей не хватало в кабаре.
Они долго лежали вместе в полной тишине, разглядывая в темноте своих ощущений путь вперед. Он понял, что добился быстрого согласия с ее стороны — что теперь она была его подружкой во всем.
Они вместе отправились в город, чувствуя себя счастливыми и одновременно смущенными, — потому что оба чувствовали нечто вроде пустоты в самой сердцевине своего счастья. Все же, поскольку они были вынуждены вернуться к жизни, ожидавшей их, они медлили, и машина медлила, и их молчание между ласками не торопилось разрешиться словом.
В конце концов Нессим вспомнил об одном полуразрушенном кафе в Мексе, где можно было заказать вареное яйцо и чашечку кофе. Хотя было очень рано, сонный владелец-грек уже бодрствовал и вынес им стулья под тощее бесплодное фиговое дерево на заднем дворе, полном кур и их скудного помета. Повсюду вокруг высились морщинистые верфи и фабрики. Присутствие моря ощущалось только во влажном и звучном запахе горячего железа и дегтя.
В конце концов он высадил ее на одном из перекрестков, который она назвала, и попрощался «деревянно-внимательно», возможно, испугавшись, что кто-нибудь из его служащих их увидит. (Последнее является моим собственным предположением, потому что слова «деревянный» и «невнимательный», которые встречаются в его дневниках, явно выбиваются из общего тона.) Нечеловеческая суета города вторглась вновь, заставив их отложить чувства и занятия. Она, сонная, позевывающая и совершенно естественная, как всегда, оставила его только для него, чтобы зайти в небольшую греческую церковь и поставить свечку. По православному обряду она перекрестилась слева направо[37] и, отбросив назад локон волос, подступила к иконе, вкушая в бесстыдном поцелуе все утешение забытой детской привычки. Потом она устало обернулась и обнаружила, что Нессим стоит перед ней. Он был мертвенно бледен и глядел на нее со сладким жарким любопытством. Она сразу все поняла. Они мучительно обнялись, не целуясь, просто прижимаясь телами, и он сразу задрожал от утомления. Его зубы начали клацать. Она отвела его на хоры, где он какое-то время сидел, стараясь что-то сказать и проводя рукой по лбу как едва не утонувший, приходящий в себя человек. Не то, чтобы он хотел ей что-то сказать, но эта бессловесность пугала его и заставляла думать, что с ним случился паралич. Он с трудом вы говорил: «Ужасно поздно, около половины седьмого». Прижав ее руку к своей давно небритой щеке, он встал и, как глубокий старик, наощупь пошел к выходу, через большие двери в солнечный свет, оставив ее сидеть на месте и глядеть вслед.
Никогда ранний рассвет не казался Нессиму таким добрым. Город виделся ему сверкающим, как драгоценный камень. Пронзительные телефонные звонки, наполнявшие громадные каменные строения, в которых на самом деле жили финансисты, звучали для него, как голоса больших плодовитых механических птиц. Они сверкали фараонской юностью. Деревья в парке умыл неожиданный утренний дождь. Они были покрыты алмазами и походили на больших довольных кошек, занимающихся своим туалетом.
Поднявшись лифтом на пятый этаж, предпринимая при этом поспешные попытки привести себя в надлежащий вид (ощупывая темную щетину на подбородке, перевязывая галстук), Нессим спрашивал свое отражение в дешевом зеркале, озадаченный целой лавиной новых чувств и пристрастий, которыми одарила его короткая ночь. Тем не менее в глубине всего, ноя, как больной зуб или порезанный палец, лежало трепещущее значение тех шести слов, которые Мелисса поместила в него. В изумлении он осознал, что Жюстина теперь мертва для него — из умственной картины она стала оттиском с гравюры, медальоном, который можно вечно носить на груди у сердца. Всегда горько оставлять старую жизнь ради новой — а каждая женщина это новая жизнь, компактная и sui generis[38] самодостаточная. Как личность, она внезапно увяла. Он не хотел больше обладать ей, но хотел освободиться от нее. Из женщины она стала ситуацией.
Он позвонил Селиму и, когда секретарь появился, продиктовал ему несколько скучнейших деловых писем со столь удивительным спокойствием, что рука слуги дрожала, когда он стенографировал их своим тщательным морщинистым почерком. Возможно, Нессим никогда не казался Селиму столь устрашающим как в этот момент, сидя за громадным полированным столом со светящейся батареей телефонов, выстроенных перед ним.
После случившегося Нессим некоторое время не встречался с Мелиссой, но писал ей длинные письма, которые уничтожал в туалете. Ему казалось необходимым, по каким-то фантастическим причинам, объяснить и оправдать Жюстину перед ней, и каждое из этих писем он начинал с длинного и болезненного комментария к прошлому Жюстины и своего собственного. Без такого предисловия, он чувствовал, будет невозможно даже говорить о том, как Мелисса тронула и очаровала его. Конечно, он защищал свою жену не от Мелиссы, которая ни словом не упрекнула ее (если не считать одной фразы), но от всех новых сомнений относительно нее, которые, определенно, возникли после начала отношений с Мелиссой. Так же, как мои отношения с Жюстиной высветили и переоценили для меня Мелиссу, так же он, глядя в серые глаза танцовщицы, увидел в них рождение новой и неожиданной Жюстины. Он теперь был взволнован до такой степени, что нашел силы возненавидеть ее. Он понял теперь, что ненависть — это всего лишь незавершенная любовь. Он позавидовал целеустремленности Персуордена, который на форзаце последней книги, подаренной Балтазару, нацарапал насмешливые слова:
Персуорден о жизни
N.B. Еда — для едения
Искусство — для искусствования
Женщины — для……..
