Домашний образ его жизни был чрезвычайно странен; он был неопрятнее русских и поляков; комнаты его были очень плохо меблированы, а слуги одеты обыкновенно как нищие. Серебряная посуда, которую он употреблял ежедневно, была до того грязна, что походила на свинцовую, а кушанья подавались хорошие только в дни торжественных обедов. Его одежда в последние годы, когда он выходил из кабинета только к столу, была до того грязна, что возбуждала отвращение.
Он был родом из Вестфалии, сын пастора, прибыл в Россию около 1704 г. и начал службу на галерах в чине мичмана; некоторое время спустя он был произведен в лейтенанты, и адмирал Крейц взял его к себе в качестве секретаря.
Петр I, находясь однажды на адмиральском корабле, хотел отправить несколько депеш и спросил Крейца: нет ли у него какого-нибудь надежного человека, который мог бы написать их. Адмирал представил ему Остермана, который так хорошо изучил русский язык, что говорил на нем как на родном. Император, заметив его ум, взял Остермана к себе, сделав его своим личным секретарем и доверенным лицом. Он употреблял его в самых важных делах и возвысил в несколько лет до первых должностей империи; в 1723 г., после падения барона Шафирова, он был назначен вице-канцлером и сохранил это звание до той революции, когда герцог Курляндский был арестован, а Остерман назначен генерал-адмиралом.
Петр I женил его на русской, из семейства Стрешневых, одной из первых фамилий в государстве; она принесла ему богатое приданое, но была одним из самых злых созданий, существовавших на земле. Он имел от нее двух сыновей и дочь. Сыновья, бывшие при принцессе Анне капитанами гвардии, что давало им чин подполковников армии, были переведены капитанами в пехотные полки, а дочь через некоторое время после опалы отца вышла замуж за подполковника артиллерии Толстого.
Граф Левенвольде был лифляндцем, происходившим от одной из первых фамилий этого края. Он поступил камер-юнкером на службу к императрице Екатерине еще при жизни Петра I; после смерти императора был пожалован в камергеры; так как он был молод, хорош собой и статен, императрица была неограниченно благосклонна к нему. Императрица Анна назначила его обер-гофмаршалом двора и инспектором доходов по соляной части. За ним не знали никаких качеств, кроме хороших. Он был создан для занимаемого им места, имел кроткий нрав, был чрезвычайно вежлив и располагал к себе всех своим приветливым обращением. В царствование Анны он не вмешивался ни в какое дело, прямо не касавшееся его должности, и был бы счастлив, если бы так держал себя и во время правительницы; но он был увлечен против своей воли. Принцесса спрашивала его о многих предметах, о которых он был вынужден высказать свои мнения, и так как он придерживался также мнения, чтобы великая княгиня объявила себя императрицей, то он разделил ее падение и окончил, по всей вероятности, жизнь в изгнании. Главным его недостатком была страсть к игре; это разорило его, так как он проигрывал часто очень большие суммы в один вечер. Я не скажу ничего об остальных несчастных; они были слишком мало известны остальному миру.
Глава 21. «…Уничтожить даже следы царствования…»
Стылый ноябрьский ветер шевелил волосы, руки терпли, но Елизавета никому не отдавала малыша. Маленький Иоанн спал, согревшись на руках тетки. Сейчас это был не правитель на руках у регентши, а просто годовалый мальчишка, придремавший в теплых объятиях.
«Но что же ты, глупая курица? Вот же он – миг твоего торжества! Что ж ты так холодна?»
Временами цесаревна себя почти не любила – уж по секрету от всех она могла и отругать себя. Особенно тогда, когда не понимала, что же с ней происходит, отчего от тоски сжимается сердце, хотя должно, казалось бы, петь от радости. Или вот как сейчас: власть не просто в твоих руках, страна у твоих ног! Наконец ты исполнила заветы матушки и батюшки – трон Романовых вновь вернулся к Романовым, вернулась по справедливости.
«Вон, посмотри, как горят глаза твоих „кумовьев“. Уж они-то торжествуют победу и торжествуют по справедливости. Они видят, как сияют твои глаза, радуются тому, что помогли тебе. Отчего же ты сейчас невесела? Что мучит тебя, что не дает тебе вместе с ними насладиться столь долгожданным мигом, мигом воцарения?»
Да, стоять на балконе было холодно. Уж позади осталась и присяга в церкви Зимнего, и прощание с глупой племянницей, и возвращение Лестока. Уже, повинуясь крикам сотен глоток, она вышла на балкон, простоволосая, без накидки, в одном только платье. И вот теперь, пытаясь окунуться в ликование толпы, насладиться светлым мигом победы, все так же прижимает к себе маленького Иоанна Антоновича, словно пытается спрятаться за ним от грядущих решений.
Должно быть, в глубине души так оно и было: спрятаться за годовалым императором от мига принятия решения… Но надолго ли хватит такой защиты? Да и защита ли годовалый мальчик для всесильной царицы? Пусть даже он император… Был…
– Матушка, не гневи бога, уйди со стужи. – Голос Лестока нельзя было спутать ни с каким другим. – Они еще сутки будут горланить, а тебе невместно, как девчонке, преклонение столь… низменное принимать. Да и дитя вот-вот проснется. Ему уж стужа не нужна вовсе.
– Ты прав, лекарь мой добрый, – Елизавета сделала несколько шагов назад и отступила за тяжелые портьеры. – Повели, чтобы зашторили поплотнее, что-то меня мороз бьет.
– Так не стояла бы ты, красавица, более часа на ветру-то невском… Удивляюсь я твоему усердию по части любви к подданным.
– Уж скажешь, Арманушка…
– Лизанька, серденько, – в покои не вошел, ворвался Разумовский. – Говорили мне люди, да я не верил, что государыня-то матушка уж который час на балконе Зимнего дворца присягу подданным приносит.
– Напутали все твои люди, – пробормотала Елизавета. – Никакой присяги часами я не приносила.
– Отдай уж дитя-то, женщина, – Алексей осторожно принял укутанного в меха спящего Иоанна. – Что ж ты его к себе-то прижимаешь, как неживого? Едва уснул, поди, от криков-то. Уж больно буйны в радости кумовья твои…
– И то… Возьми, Алешенька. – Елизавета начала растирать затерпшие ладони. – Малышу и впрямь нечего было там делать. Что-то я сегодня глупость за глупостью творю.
– Не наговаривай на себя, Елизавета Петровна, – вмешался Лесток. – Деяния твои история рассудит. Не нам, грешным, приговоры-то выносить.
Елизавета поежилась. Она чувствовала внутри огромную ледяную глыбу, которая с каждой минутой не тает, а словно растет, поглощая ее всю, от сердца до пальцев на ногах.
Лесток, словно почувствовав то же, что чувствует она, поднял глаза – в них цесаревна, ох нет, императрица, царица-матушка без труда разглядела немой вопрос.
