– Дитя мое, погода не улучшится оттого, что вы то и дело подбегаете к окну, спрашивая у нас, не расходятся ли тучи. Ни я, ни Эннис не имеем ни малейшего представления о том, какой будет погода завтра, так что какой толк ожидать от нас ответа? Было бы куда лучше, если вы перестали прижиматься носом к стеклу, а занялись бы рисованием или музыкой, например. – Ласково улыбнувшись, она добавила: – Знаете, дорогуша, как бы хорошо к вам ни относились люди, они очень скоро начнут считать вас смертельно скучной особой, если вы без конца будете поминать те вещи, что вызывают ваше недовольство, словно вы не взрослая девушка, а капризный ребенок.
Лусилла покраснела и даже хотела огрызнуться, но после недолгой внутренней борьбы смиренно произнесла:
– Прошу прощения, мадам, – и выбежала из комнаты.
Вскоре стало очевидным, что слова леди Уичвуд возымели свое действие: Лусилла по-прежнему с тоской поглядывала на оконные стекла, по которым гонялись друг за дружкой капли дождя, но уже куда реже выражала недовольство переменчивостью погоды и прилагала недюжинные усилия к тому, чтобы сносить свое разочарование с достойным похвалы терпением.
Но едва погода начала улучшаться, как мисс Фарлоу повергла всех в смятение тем, что слегла с инфлюэнцей [39]. Еле переставляя ноги, она бродила по дому, кутаясь в шаль и уверяя, что немного простудилась, и, лишь когда однажды утром, встав с кровати, она тут же упала в обморок, ее удалось убедить остаться в постели и позволить Эннис послать за доктором. Она заявила, что ничего страшного с ней не случилось, у нее лишь легкое недомогание, но уже очень скоро ей станет лучше, и дорогой Эннис совершенно незачем посылать за доктором Тидмаршем – не то что бы она имела что-либо против него, поскольку не сомневалась в том, что он настоящий джентльмен и отличается исключительной любезностью, просто ее дорогой папочка не верил в докторов; кроме того, будет неуместно с ее стороны заболеть, когда в доме полно гостей, и она должна непременно оставаться на ногах, пусть даже это убьет ее. Однако у нее явно была лихорадка, но, несмотря на нездоровый румянец и постоянные жалобы на то, что ей жарко, ее сотрясал озноб; поэтому Эннис взяла командование на себя и отправила мальчика-слугу с запиской к доктору Тидмаршу. К тому времени как он явился, мисс Фарлоу чувствовала себя уже настолько плохо, что вместо того чтобы прогнать с глаз долой, она приветствовала его как своего спасителя, горько расплакалась и в мельчайших подробностях описала ему все симптомы своей болезни. Закончила она тем, что стала умолять его не говорить, будто у нее скарлатина.
– Нет-нет, мадам, что вы! – поспешил успокоить ее доктор. – Всего лишь легкая форма инфлюэнцы. Я выпишу вам соль салициловой кислоты [40], так что скоро вам станет легче. Завтра я загляну к вам снова, чтобы посмотреть, как у вас дела. А пока вы должны оставаться в постели и во всем слушаться мисс Уичвуд.
После этого он вышел из комнаты, поманив за собой Эннис, и сказал, что ей совершенно не о чем волноваться, оставил необходимые инструкции и, уходя, остро взглянул на нее, заявив:
– Постарайтесь не переутомляться, сударыня! Вы выглядите куда хуже, чем когда мы виделись с вами в последний раз; вы совсем не щадите себя.
Вернувшись в комнату больной, Эннис застала мисс Фарлоу в состоянии слезливого возбуждения: она опасалась, что маленький Том может заразиться от нее инфлюэнцей, чего она никогда-никогда не простит себе.
– Моя дорогая Мария, у вас достанет времени поплакать об этом, если он действительно заболеет, чего почти наверняка не случится, – весело утешила ее Эннис. – Сейчас Бетти принесет вам лимонаду, вы выпьете немножко и заснете.
Но вскоре выяснилось, что мисс Фарлоу очень беспокойная пациентка. Она умоляла мисс Уичвуд не обращать на нее внимания, заниматься своими делами и ни в коем случае не сидеть у ее изголовья, потому что у нее и так есть все, что нужно, а мысль о том, что она доставляет дорогой мисс Эннис столько хлопот, ей невыносима. Но если мисс Уичвуд отсутствовала более получаса, она начинала хандрить, поскольку это показывало, что никому нет дела до того, что с нею сталось, и меньше всех дорогой Эннис.
Леди Уичвуд и Лусилла выразили готовность разделить тяжесть ухода за мисс Фарлоу, но Эннис не разрешила им входить в комнату больной. Услышав столь суровый вердикт, Лусилла испытала явное облегчение, поскольку еще никогда в жизни ни за кем не ухаживала и втайне боялась, что может сделать что-нибудь не так. Леди же Уичвуд, когда ей было сказано, что она должна в первую очередь думать о детях и ради них не подвергать себя опасности заражения, неохотно согласилась держаться подальше от бедной Марии.
– Но ты должна пообещать мне, что будешь осторожна, Эннис! Позволь Джарби помочь тебе, не задерживайся подолгу в комнате и не подходи к Марии слишком близко. Не приведи Господь, ты сама заболеешь!
– Это было бы воистину удивления достойно и столь же невероятно! – возразила Эннис. – Ты же знаешь, что я никогда не болею. Ты наверняка помнишь, сколько раз в Твинхеме с простудой лежали все поголовно, за исключением нянечки и меня. Я буду очень тебе благодарна, если ты станешь присматривать за Лусиллой вместо меня.
Джарби, когда ее спросили, согласна ли она ухаживать за мисс Фарлоу, ответила, что мисс Эннис может с легким сердцем передоверить это дело ей и не забивать им себе голову; но, поскольку она явно была убеждена в том, что мисс Фарлоу подхватила инфлюэнцу специально, чтобы поставить их всех на уши, Эннис старалась оказаться рядом, когда горничная входила в комнату, чтобы дать больной лекарство, умыть ее, помыть ей руки или взбить подушки. Джарби откровенно недолюбливала мисс Фарлоу, считала, что та придуривается, и вообще вела себя, как тюремщик, охраняющий беспокойного заключенного. Напрасно мисс Уичвуд упрекала ее.
– У меня не хватает терпения, мисс, сюсюкать с ней, когда она подняла невероятный шум из-за такого пустяка, как инфлюэнца! Послушать, как она перечисляет свои болячки и хвори, так можно подумать, будто она стоит одной ногой в могиле! Но более всего меня возмущает, мисс Эннис, когда она начинает причитать, что не желает доставлять вам ни малейшего беспокойства и не хочет, чтобы вы сидели рядом с нею, а потом сама же удивляется, что с вами сталось и почему вы не просиживаете у ее изголовья дни и ночи напролет.
– Ох, Джарби, говори потише! – взмолилась мисс Уичвуд. – Я знаю, что она… ведет себя надоедливо, но не забывай о том, что инфлюэнца заставляет людей чувствовать себя очень больными, так что в том, что она… пребывает в дурном настроении, нет ничего удивительного. Но тебе больше не придется терпеть ее придирки: доктор Тидмарш сказал мне, что не видит причин, почему ей завтра нельзя ненадолго встать с постели, и я полагаю, что от этого ее настроение значительно улучшится, потому что она мечтала об этом с самого начала.
Джарби недоверчиво фыркнула и мрачно заявила:
– Это она так говорит, мисс Эннис, но я уверена, что мы не выгоним ее из постели еще целую неделю.
Но это ее пророчество не сбылось. На следующий день мисс Фарлоу разрешили посидеть час-другой в кресле, и она воспрянула духом. Она даже начала перечислять дела, которые вынуждена была бросить недоделанными; во всеуслышание объявила, что уже завтра будет чувствовать себя настолько хорошо, что возобновит выполнение своих обязанностей, так что мисс Уичвуд с трудом отговорила ее от немедленной штопки прохудившейся простыни. К счастью, мисс Фарлоу почувствовала себя слабой после недолгого, но сильного приступа болезни и, с трудом причесавшись, вполне удовлетворилась тем, что мирно устроилась в кресле, накинув на плечи шаль и укутав пледом ноги, не решаясь предаться более утомительному занятию, чем чтение колонки светских новостей в «Морнинг пост».
Однако она определенно пошла на поправку, и мисс Уичвуд, чувствуя себя чрезвычайно измученной, что было ей совсем несвойственно, уже предвкушала, как отдохнет в самые ближайшие дни, когда Джарби, раздвинув на следующее утро полог ее кровати, мрачно сообщила, что нянечка пожелала послать за доктором Тидмаршем, чтобы тот взглянул на мастера Тома.
