Роза подошла к Марте, обняла ее.
— Доченька! С этим-то я сегодня к тебе и приходила. Забудь все мои прежние наставления. Не честолюбие, не искусство, не путешествия, не богатство — улыбка, вот что необходимо для жизни. Такая улыбка, какой улыбаешься от полноты сердца.
Марта отодвинулась, дыхание матери жгло ее, горящие вдохновением глаза пугали. В глубине души она чувствовала нарастающее сопротивление.
— Не знаю, мама, не очень я все это понимаю. Ты ссылаешься на чудеса, а никогда не верила в бога и не позволяла мне молиться.
Роза замигала ресницами; ее лицо, только что такое сияющее, напряженно сморщилось.
— Бога? — повторила она в раздумье. — Разве это бог творит чудеса? Я тоже ничего не знаю, хотя много раз хвалилась, что знаю все… Не мне кажется, чудеса создаются там, где и музыка — в человеческом сердце. Можно ли вымолить песню, сонату, симфонию? Они рождаются сами…
— Ах, так ты не забыла о музыке! — вспыхнув, прервала ее Марта. — Даже чудом ее считаешь. Почему же ты мне велишь о ней забыть?
Роза заломила руки.
— Как трудно объяснить! Ну вот концерт Брамса: ты знаешь, какая это для меня всегда была трагедия. То, что я не могла сыграть его по-настоящему. Из-за недостатка техники, говорила я. — Роза истерически расхохоталась. — Бездушная, темная дура! Только теперь я поняла, в чем был мой главный недостаток. Если бы не эта страшная пустота в сердце, нашлись бы силы и на совершенствование техники. А ты? Спору нет, поешь ты прекрасно. Голос, школа, стиль — все есть. И, однако, чего-то не хватает. Почему-то критики пишут о тебе: «культурная певица», вместо того чтобы писать: «пленительная»…
Марта порывисто поднялась; губы у нее посинели, как у Адама в минуты сильного волнения.
— Слишком поздно, мама, сделала ты это открытие, слишком поздно! Павел меня любит, я не могу его оставить.
— Павел тебя любит! — крикнула Роза. — А ты что, лучше, умнее становишься от этой любви? Бога за нее благословляешь? Живешь полной жизнью? Павел любит музыку, Адам не любил, а все равно, как я при Адаме, так и ты при нем только притворяешься человеком, лишь бы чем-нибудь заткнуть дыру в сердце. Не заткнешь, дочь моя! Сердце не обманешь!
Она наклонилась к Марте, пылающими зрачками впилась ей в глаза, понизила голос до шепота:
— Ты слушай меня. Я уже ухожу. Нельзя так жить! Такая жизнь рождает преступления. Я Павлу зла не желаю, никому я теперь не желаю зла — он забудет. Гляди, твой отец забывает же меня с Квятковской… А ты иди, — она схватила Марту за руку, до боли сжала запястье, — иди, женщина, пока не поздно, ищи свое счастье, не то и в смерти не найдешь покоя, назад будет рваться твоя душа!
Ее губы сжались в тонкий бледный полумесяц концами книзу, глаза приказывали, угрожали, но подбородок трясся, и пот выступил у нее на лбу. Марта обхватила мать обеими руками.
— Перестань! — простонала она. — Не гляди на меня так! Куда ты хочешь уйти, безумная?
Обе, не размыкая объятий, дрожа опустились на диван.
Погодя Роза вытерла слезы и вздохнула всей грудью.
— Куда? Неужели не догадываешься? На прошлой неделе я написала ему письмо, спросила, можно ли приехать. В субботу, в пять часов дня, я получила ответ: «Жду».
Она опустила руки.
— Поеду учиться жить. «В следующий раз, — сказал он, — приходите ко мне, улыбаясь». Я войду с улыбкой.
Когда в подъезде отзвучал грохот двери, которой хлопнула, уходя, Марта, Розу обступила тишина — одно из тех редких мгновений в городе, которые подобны предвестью катастрофы. Словно кто-то вдруг остановил многочисленные шаги, колеса, все городское коловращение; словно в людской муравейник упала капля из нездешнего мира — дохнуло бесконечностью. Роза широко раскрыла глаза: уж не появится ли здесь, среди четырех стен, сам виновник тишины, похититель детей и возлюбленных, судья несправедливый — Бог? Она задрожала.
Сквозь молчание улиц пробились слова дочери, только что отброшенные: «Ты не верила в бога, запрещала мне молиться…»
Роза встала, погасила свет, подошла к окну. Над крышей соседнего дома дрожали бледные звезды.
— А они чего боятся? — вздохнула Роза. — Неужели Ему не верят и на небесах?
Она задернула штору и снова села в кресло; уже снова мчались автомобили, тарахтели дрожки, — страх прошел.
— Нет, нет, — шептала Роза, — теперь уже не за что мстить мне. Ведь сегодня я все делала так, как Он велит.
В голове шумели голоса минувшего дня. Срывающийся от счастья голос Адама: «У нашей мамусеньки золотые ручки», изумленный шепот зятя и невестки, восторженные возгласы Владика, рыдание Марты: «Куда ты собралась уходить, безумная?», радостный визг Збигнева.
— Всем, всем раскрыла я свое сердце, — уверяла Роза Невидимого, — даже если бы сюда пришел Януарий, я бы и его приняла хорошо.
Тем не менее мысль о госте из могилы наполнила ее отвращением.
— Ах, но зачем Януарию навещать несчастную Розали? Мать, отец и те никогда не показались, Казик знака не подал… Видно, там здешние дела ни в грош не ставят, забывают о самых близких.
Она сняла браслет из топазов, положила на стол. Пугливо огляделась по углам — пусто; к горлу подступил ком.
— Живые ушли, мертвые забыли, — бормотала она с обидой. — Торопилась, торопилась, отправила их, а зачем? Надо было хоть Марте велеть остаться.
Она чувствовала, что сердце у нее скачет, точно пес на привязи, и болит левое плечо. Притронулась к щекам: горячие.
— Душно тут. Подлая Янина! Сколько раз я ей говорила: не вали ты столько угля сразу, не надо через день да такое пекло, лучше каждый день понемножку!
Роза рванулась было бежать к звонку, судорожно сжала пальцы, стучало в висках. Но ноги были как мертвые. Она тяжело опустилась на диван, откинулась на подушки; гнев угас, голову заволакивало сонным облаком…
«Nicht so immer grollen… Mehr Ruhe… Покой, покой», — шептало из облака.
Роза улыбнулась.
— Михал… дорогой мой… Так ты теперь доктор? В Кенигсберге?
Какое блаженство, когда боль утихает.
— Вздремну. Что еще делать одной?
«Close your eyes», — баюкал гавайский тенор, тот, что утром у Марты. Роза пошевелила губами.
— Я у них забрала платок бабушки Анастазии… и дедушкин столик заберу… А то доломают.
«Lean your head against my shoulder and sleep. Close your eyes»[84]. Роза склонила голову; жар от печки, только что казавшийся невыносимым, превратился в приятное тепло.
— Пусть там Анеля играет, а мы… так, — говорил Михал, шарил рукой в темноте, нашел и прижал ее к себе.
Роза расплакалась.
— Отпусти меня. Что это за сады? Я этих садов не знаю. Ах, пора возвращаться, что скажет тетя?
