Роза рванулась было бежать к звонку, судорожно сжала пальцы, стучало в висках. Но ноги были как мертвые. Она тяжело опустилась на диван, откинулась на подушки; гнев угас, голову заволакивало сонным облаком…
«Nicht so immer grollen… Mehr Ruhe… Покой, покой», — шептало из облака.
Роза улыбнулась.
— Михал… дорогой мой… Так ты теперь доктор? В Кенигсберге?
Какое блаженство, когда боль утихает.
— Вздремну. Что еще делать одной?
«Close your eyes», — баюкал гавайский тенор, тот, что утром у Марты. Роза пошевелила губами.
— Я у них забрала платок бабушки Анастазии… и дедушкин столик заберу… А то доломают.
«Lean your head against my shoulder and sleep. Close your eyes»[84]. Роза склонила голову; жар от печки, только что казавшийся невыносимым, превратился в приятное тепло.
— Пусть там Анеля играет, а мы… так, — говорил Михал, шарил рукой в темноте, нашел и прижал ее к себе.
Роза расплакалась.
— Отпусти меня. Что это за сады? Я этих садов не знаю. Ах, пора возвращаться, что скажет тетя?
Скрипели колеса кареты, и скрипел флажок на крыше беседки.
…почему он скрипит, если нет ветра? Почему дрожат листья и вода, если нет тайн и ночь так прекрасна? Полнолуние… исполнение желаний… Михал, мой единственный, ich grolle nicht… Ох, не только адажио! И аллегро джокозо не выразит нашей любви… загляни в мое сердце, оно улыбается…
…звезды, не дрожите, верьте Богу…
…Боже, творец наш, владыка мира, — это Михал, мой возлюбленный, которому ты повелел быть добрым… Это тот, который помнил в разлуке, который не нарушил клятвы… Боже справедливый, — это Михал, с которым ты мне позволил быть до смерти… А это я, Роза, твоя верная раба…
Allegro giocoso, ma non troppo vivace
…Послушайте, Владик и Казик, счастливые сыновья Михала, как играет ваша счастливая мать… Я ничего не пропустила, ничего не скрадываю, каждая нота звенит, как луна в полнолуние… Засвидетельствуйте же перед Богом, что я не изуродовала гармонию!
Стройно звучал оркестр, скрипичная мелодия Розы, словно лунный свет, струилась по волнам оркестра.
И вдруг — взрыв боли.
— Что это, что это? — Роза проснулась со стоном. — Ах, ничего, это сердце так бьется.
Она хотела встать, но что-то страшное давило на грудь… Протянув руки, она начала сталкивать с себя мерзкую тяжесть.
— Негодяй! Адам! Это ты со мной? Тоже захотелось всего? Славная гармония! Прочь, прочь!
Распахнулась дверь, в комнате стало светло.
— Что с вами? Вам дурно?
Стравский тряс Розу за плечо. Она моргала, не понимая.
— А? Что? Я спала. Уберите его! Говорил, что прощает, — и вернулся… Какие тут могут быть расчеты?
Вокруг засуетились, зашептались, наконец натерли Розе виски одеколоном, стали махать над ней. Постепенно она приходила в себя.
— Пан Стравский… Что случилось? Я кричала? Да, знаю сначала мне снилось что-то прекрасное, потом стал душить кошмар. — Она протерла глаза, невнятно проговорила. — Вот видите, что значит старость… Выпила вина, поела мяса, с людьми посидела, ну и сразу оскандалилась. Ничего… ничего… это пройдет.
Стравский и Янина неуверенно переглядывались. Зазвонил телефон.
— Подойди, — велел хозяин служанке.
Через минуту Янина вернулась.
— Дочка спрашивает, как вы себя чувствуете. Может, сказать, чтобы пришла?
Роза побагровела.
— Не смей! Если я переела и мне приснился дурной сон, это еще не значит, что надо людям голову морочить. Лучше постели мне постель.
Посуетились еще немного и ушли. Роза снова осталась одна.
Хотя она и не признавалась в этом, но не могла отделаться от чувства, что происходит что-то серьезное. Что это такое, спрашивала она себя, почему у нее дрожат руки и стало так трудно дышать, почему — как всегда в значительные часы жизни — ей за каждым предметом мерещится чье-то тревожащее присутствие? Кое-как поднялась она с дивана и на ватных ногах начала ходить из угла в угол. В ушах звенело, донимала рвущая боль в левом плече, в груди — тяжесть и тошнота. Одновременно ее мучила мысль о каком-то важном упущении, что-то она должна была сделать, что-то существенное и неотложное, весь день думала об этом, а теперь никак не может вспомнить.
— Что я должна была сделать? Ведь я хотела что-то сделать…
Город отвечал скупыми, бессмысленными звуками. Где-то хлопнула дверь; завыл автомобильный рожок; прошумела вода в водопроводной трубе, внизу во дворе мяукали кошки. Вдруг издали донесся протяжный свист паровоза. Роза остановилась.
— О…о… о… вот оно! Я должна ехать! Ехать, немедленно!
Какое облегчение! Наконец что-то определилось. Вспомнила все-таки. От волнения у Розы потемнело в глазах.
— Где чемодан? А крестик мой где? Как я поеду в Кенигсберг без крестика? Михал скажет: «Теперь я заслужил, отдай мне твой крест навсегда».
Она подошла к комоду, хотела открыть ящик. Но ключ никак не поворачивался в замке. Пот выступил у нее на лбу. Локтем она задела сумочку — сумочка свалилась на пол.
Вытереть лоб.
Роза смотрела на лежавшую под стулом сумочку, в которой был носовой платок. Страх охватил ее: как достать платок? Все от нее убегало, не давалось в руки, отталкивало. Чья-то недобрая воля овладела миром, запрещала двигаться, делала Розу маленькой и бессильной. Роза прикрыла глаза.
— Потом… Сначала отдохну.
Противно было смотреть. Ощупью Роза добралась до постели. Когда наконец тело после долгих трудов обрело равновесие, наступила минута блаженства. «Вернулась». «Вернулась», — повторяла Роза и радовалась тому, что слышит это слово не вовне, а внутри себя, — в висках, в жилах, в горле… «Вернулась», — шумело в мыслях.
— Все во мне. Вот тут бьется сердце Михала, у моей груди… Его тепло в моем сердце… Ruhe, Ruhe, mein Kind. Михал весь во мне.
Allegro giocoso, ma non troppo vivace
Мысли исчезли, губы раздвинулись в улыбке, долгая, смертельная дрожь наслаждения потрясла тело Розы.
Постучали в дверь. Вошла Янина.
— Чаю подать? — спросила служанка, подходя к кровати. И отпрянула с криком: — Скорей! Пожалуйста, пожалуйста, скорей!
Вбежали Стравские. Ярко горел электрический свет. Роза, мертвенно-бледная, лежала, вытянувшись во всю длину, и плакала с улыбкой, страшной, как рана.
Когда Марта, усталая, — она была в кино, — проходила через переднюю, Павел проворчал за стеной:
— Который час? Бегай, бегай по ночам, посмотрим, как ты будешь петь на репетиции.
Марта проскользнула в свою комнату, быстро разделась, погасила свет. В темноте она провела ладонью по лицу, точно и лицо хотела погасить. Вскоре она поняла, что заснет разве только с помощью черной магии. Воспоминания и предчувствия клубились в ней, словно кадры бессвязного фильма. Эхо памяти доносило из прошлого воркотню Софи, молитвы отца, шелест Розиных платьев, студенческие выходки Владика. А на фоне полустертых лент мелькали обрывки событий уже мучительных, хотя и не состоявшихся. Одновременно с шумом в голове и стуком своего сердца Марта слышала тоненький перезвон каких-то микроскопических волн, которые текли из невидимого в неведомое. Завороженная этими странными шумами, она не замечала, что сама все время глухо и как бы со стоном напевает:
