«Хорошо ли это кончится?» – подумал Рунич.
Не стоит ли списаться с ее отцом? Но как это можно, знаете ли, объяснить на бумаге? Воспаленная фантазия немолодого любовника? Да почему же любовника? Не хватает, однако…
– Когда я была маленькая, вы меня отталкивали. А сейчас можно? – спросила она, не очень понимая, какую роль играет и зачем.
Рунич стоял спиной к картине. В ее масляных чертогах все шире открывалась дверь, нарисованная бордовой краской.
Так Иде казалось.
– Все-таки Ида Верде… – полушепотом и полувопросом произнес Рунич, не приближаясь к ней и не отодвигаясь. – Дива Верде играет потерявшуюся русалку? – Он пристально смотрел на нее.
– Ну хватит, – вдруг резко оборвала она словесную игру.
Провела кончиками пальцев по его бровям и жестким морщинкам около глаз.
Он вздрогнул. Взял ее за запястье – для того чтобы оттолкнуть? Жест его показался чуть ли не брезгливым.
На мгновение они застыли в странной мизансцене.
– Хватит, значит, хватит, – тоже довольно холодно сказал он, поцеловал ее ладонь с внутренней стороны и пошел губами выше, выше по тыльной стороне руки.
По узкой средневековой улице, по обе стороны которой торговали разнообразные лавчонки, они шли как солдаты. Молча. Целеустремленно. Не связанные ничем, кроме движения вдоль одной линии.
Так же молча вошли в гостиницу и в комнату на первом этаже, которая странным образом походила на картины Вилье: почти пустая, без буколических излишеств. Зеркало в простой раме. Деревянный стол. И квадратная кровать в центре, поставленная изножьем строго к двустворчатому окну от пола до потолка – будто это не кровать, а гигантская театральная ложа, из которой можно наблюдать суету площади, если раздвинуть шторы.
Рунич разжег камин.
Сразу и окончательно Ида поняла, что ее времяпрепровождение с Лексом – лишь поза. Шикарная фильмовая игра в страсть – с обеих сторон и с наслаждением. Но с наслаждением от игры, а не от страсти.
Здесь оказалось другое. Без декораций и продуманных мизансцен.
Молча, сосредоточенно Рунич служил ей и одновременно исследовал ее. Одежду, от которой он скрупулезно ее освобождал. Тело, которое рассматривал, останавливаясь на отдельных фрагментах, выясняя строение – для чего касался ее то сухими пальцами, то странно колким языком.
Она вспомнила, как в бакинской клинике ей делали рентгеновский снимок легких и как она так же недвижимо лежала на столе, сервированная для изучения. Да, он изучал ее.
Ей сделалось страшно – будто она оказалась на кушетке у средневекового алхимика, на которого, теперь она поняла, похож Рунич. Привлечь его к себе она стеснялась – точнее, сюжет разворачивался иначе, как говорят фильмовые.
Но тут он, сидя у ее ног, поднял ее тело, которое она ощущала почему-то как лист растения – лист, на котором, наверное, нанесены знаки, известные только ему, – и прижал к себе. Чтобы знаки эти отпечатались на его коже.
Чуть не задохнувшись, Ида всхлипнула. Она перестала понимать, где находится. Может быть, все это происходит в темной руничевской квартире-библиотеке в той ноябрьской Москве? Неужели она влюбится в него без игры? Без юпитеров, без невидимого, но подразумевающегося объектива кинокамеры?
– Как же, моя девочка, мне тебя называть? – были первые слова, произнесенные Руничем. Он сидел на краю кушетки, запахнув полы халата, и подтыкал белый плед у Иды под подбородком, продолжая поверх ткани гладить ее тело. – Какой для этой истории ты придумаешь псевдоним?
Он лгал ей. Он видел на экране «ускользающую Иду Верде» в маленьком русском кинотеатрике в Париже – улица Вьевель, Латинский квартал. И не одну бессонную ночь думал о ее взгляде, устремленном в никуда. И не только о нем. Но надо отдать ей должное – мечты не имели ничего общего с тем, какой на самом деле оказалась прозрачная Верде.
– Стоп! Стоп! Все не так! – крикнул Лозинский и выскочил на середину павильона, туда, где возле накрытого стола стояли Зизи и Баталов. Баталов скалил белоснежные зубы. Лозинский бросил на него уничтожающий взгляд, и тот перестал улыбаться. Лекс повернулся к Зизи: – Вот что, милая. – Он с трудом сдерживал себя и сам слышал, как дрожит его голос.
Только бы не заорать! А, собственно, почему бы и не заорать? Кто ему запрещает?
Он знал, что вслед за истерикой сразу приходит облегчение.
Зизи, конечно, начнет рыдать, и эти ее рыдания подействуют на него как успокоительные капли. И почему ее готовность во всем подчиняться ему действует так умиротворяюще-расслабляюще? Как сладкий леденчик на младенца?
– Вот что, милая! – Он слегка повысил голос, заставив его вибрировать как бы на повышенных тонах, и у Зизи сразу жалобно скривилась мордочка. – Неужели так трудно понять? Подходишь к столу, дотрагиваешься до стакана с чаем. Ой! Обожглась! На лице – испуг и боль. Рукой хватаешься за мочку уха и отступаешь на шаг. Кажется, элементарно! Построение в три хода! У меня студенты на этюдах сложнее сценки разыгрывали! Ну что ты морщишься! Нет, я сойду с ума! – гремел он, форсируя гневные интонации.
Зизи вовсю хлюпала носом. Крупные круглые слезы катились из ее глупых глаз.
Она вытирала нос рукавом и все приговаривала, приговаривала, приговаривала:
– Да я же… да как же… да я же стараюсь… да что же такое… ничего же не выхо-о-оди-и-ит! – И она заревела на весь павильон.
– Рувим Яковлевич! – закричал Лозинский, озираясь.
Из угла выскочил Нахимзон.
– Попрошу вас, господа! Перерыв пятнадцать минут! Режиссеру надо поработать с актрисой!
И, делая рукой жесты, как будто гонит гусей, Нахимзон стал подталкивать актеров и группу к выходу.
Лозинский и Зизи остались одни.
Она все хлюпала носом, заливаясь уже беззвучными слезами, а он, подойдя почти вплотную, смотрел на нее сверху вниз. Пусть поревет. Однако иногда он даже испытывает к ней жалость. Экое бестолковое, нелепое существо. Уж не ошибся ли он, взяв ее в фильму? Ничего ведь не может. Ни-че-го! Зато он сам как никогда полон сил и замыслов.
Он взял ее двумя пальцами за подбородок и приподнял лицо к свету. Черты Иды глядели на него.
– Ну-ну, милая, не стоит так убиваться, – ласково сказал он. – Мы сделаем все по-другому. Я знаю как.
– А вы не будете больше ругаться? – по-детски всхлипнула Зизи, и Лозинский усмехнулся.
– Не бойся, не буду.
Ему нравилось, что она обращается к нему на «вы», а он к ней – на «ты». В этом было что-то очень правильное. Он провел рукой вниз по ее шее, легко расстегнул верхние пуговицы блузки, наклонился и поцеловал ямочку между ключицами и ниже – грудь, ложбинку, из которой вырастали два бледных слабых холмика.
